Угрюм-река - Вячеслав Яковлевич Шишков

на ухо — Яков Назарыч. Он молодецки подбоченился левой рукой, а правой обнимал красотку, нежно привалившись к ней плечом, как медведь к сосне. «Ах!» Прохор быстро отвернулся. Яков Назарыч выхватил у красотки зонтик и моментально прикрылся им.

— Эге!.. — протянул Прохор. — Графиня Замойская никак?.. — И хихикнул.

— А ведь, кажись, узнал, дьяволенок, — промямлил Яков Назарыч и, вручая зонт, вновь прильнул к красотке. — Господи Христе, до чего пышны вы, мадам. Кажись, без корсетов, а ни единого ребрышка прощупать не удается. Клянусь честью!

Номер сибиряков был большой, трехоконный. За перегородкой помещался Прохор. Беседовали втроем: Андрей Андреевич забежал проститься: он завтра — на Урал. В душе Нины что-то двоилось, и сама не знает что: ее думы как странник на распутье двух дорог. Потянет одну ниточку, потянет другую. Ниточка к сердцу инженера — золотая струнка, певучая и тонкая. Ниточка к сердцу Прохора — канат.

А те двое говорят, говорят. О чем? И к чему эти разговоры, когда при разлуке надо грустно, торжественно молчать?

— Итак, еще раз повторяю, ваш пароход будет готов к весне. В разобранном виде доставите его до Сибирского бассейна, там соберете и — прямо на Угрюм-реку. Ну-с. — Андрей Андреевич взял фуражку и подошел к поднявшейся Нине.

— Нина Яковлевна! Вы столько доставили мне чудесных минут, что… Позвольте поцеловать ваши ручки…

— До свиданья, до свиданья… Мы так все привыкли к вам, Андрей Андреич… Тоскливо будет без вас. Оставайтесь!

Он развел руками, сокрушенно потряс головой, вздохнул.

— Долг… дела, — и быстро повернулся к Прохору. — А с вами мы еще поработаем!

— Значит, решено. Ко мне.

Прохор пошел проводить его. Нина приникла к окну. Пробелел и скрылся во тьме инженер Протасов. Надолго ли? Может — навсегда.

Нина сидела грустная, в глубоком кресле, в полутемном углу. И костюм у нее темный. Серыми, немигающими глазами сосредоточенно всматривалась в будущее, ничего не видела в нем, ничего не могла понять.

Прохор крупно, твердо ходил от стены к стене, покручивая бородку; он то хмурил брови, то улыбался. Он видел будущее ясно, четко. Еще не заглохли в его ушах речи Протасова, жажда деятельности напрягалась в нем, как пружина. Только бы для начала побольше денег, и тогда сразу Прохор размахнется на всю округу. Отец вряд ли много даст: сам не дурак пожить. Но, во всяком разе, Прохор Анфису турнет: дудки, Анфиса Петровна, наживай сама! Дудки-с!

— Как долго нет Якова Назарыча. Почему это?..

Нина не ответила. Может быть, не слыхала этого вопроса.

Крепкие Прохора шаги, как молот в наковальню, в молчаливое Нинино раздумье: Андрей и Прохор. Так как же быть? Конечно, Прохор упрям, но он привязчив, из него любовью, лаской Нина может сделать все. Ах, к чему еще мечтать? Недаром же она, помолясь со слезами Богу, вынула сегодня утром из-за образа Богоматери бумажку: «Прохор».

— Ниночка, — шаги застучали в сердце. — Давай поговорим. Садись на диван. — Прохор обнял ее за талию. Нина осторожно сняла его руку, отодвинулась. — Ниночка, милая! — Он перегнулся и, глядя в пол, сцепил в замок кисти рук. — Ведь это ж не секрет, что я должен жениться на тебе?

— Не знаю, — равнодушно и холодно, как осенний сквознячок, протянула она.

Прохор повернул к ней голову.

— Вот как? Почему же? Ниночка?!

— Ты недостаточно любишь меня. Даже, может быть, совсем не любишь…

— Я?! — Прохор выпрямил спину и уперся ладонями в колени. — Кто, я?

— Да, ты, — полузакрыла она глаза. — И, кроме того… — Она отвернулась в сторону, к посиневшему ночному окну. И кроме того… У тебя было много женщин: Таня какая-то, Анфиса и… вот здесь… эта… У меня тоже был один… Может, и не захочешь взять меня… такую…

— Ты врешь?! — Прохор вскочил, брезгливо оскалил зубы и сжал кулаки.

А как же Нинин капитал? И его гордые деловые планы сразу лопнули, как таракан под каблуком.

— Врешь, врешь! — подавленно шипел он, едва сдерживаясь, чтобы не ударить, не оскорбить ее. — Не верю… Врешь…

Нина повернулась к нему и спокойно сказала:

— Ничуть не вру. Иди спать, подумай, помолись и завтра скажешь…

— Помолись?.. Ха-ха!.. Богомолка!

Он топнул и два раза с силой ударил кулак в кулак, нервно выкрикнув: «А! А!» — вытащил платок, угловато взмахнув им, и, с угрожающим стоном, пошел к себе, горбатый, с поднявшимися плечами, несчастный, маленький.

В коридоре пьяные голоса:

— Чаэк!.. Где мой номер?.. Пой, громче! Флаг по-однят, ярмар… Эй, Лукич, подхватывай!..

Прохор стоял среди тьмы, уткнувшись лицом в платок. Дрожащие руки Нины обвили его сзади, она с крепким чувством поцеловала его в затылок. Но как ветром смахнуло все: в комнате гремел, заливался на солдатский лад Яков Назарыч:

Флаг поднят, ярмарка от-кры-ы-та!..

Народом площ…

— Эй, Нинка! А Прохор гуляет?.. Здрасте, здрасте…

Флаг по-о-о…

И, держась за печку, что-то бубнил еще Лука Лукич, доверенный.

XI

Анфиса стала дородней, краше. Петр Данилыч без ума от нее. Но Анфиса — камень: не тронь, не шевельни; Петр Данилыч поседел. Покончить с ней, с проклятой, или на себя руку наложить? Пил Петр Данилыч крепко.

Как-то позвали Громовых на заимку кушать пельмени, сам отказался — болен, Марья Кирилловна уехала одна.

Анфиса погляделась в зеркало, надела цыганские серьги пребольшие, на голову — голубую шаль с длинной бахромой, перекрестилась и пошла.

«Эх, была не была!.. Видно, приковала меня судьба к дорожке темной».

— Здравствуй, Петя, — сказала она, входя.

Петр Данилыч вплотную водку пил.

— Уйди! — закричал он. — Крест на мне, уйди!..

Анфиса села. Петр Данилыч, расслабленно покачиваясь, щурился на нее.

— Ах, вот кто… Ты?! Иди сюда. Здравствуй… А я все чертей вижу. Тебя за черта принял, несмотря что ведьма ты…

Анфиса помолчала, потом проговорила распевно и укорчиво:

— Ах, Петр, Петр… Ничего-то ты не бережешь себя, пьешь все.

Она подошла к нему и, жалеючи, поцеловала его в седой висок. Он вдруг заплакал взахлеб, визгливо, мотая головой.

— А хочешь — одним словечком человека из тебя сделаю?.. Хочешь, Петя?

Петр Данилыч замолк и, отирая слезы, слушал.

А в соседней комнате тайно, скрытно слушал «черт».

— Я скоро умру, Анфиса, — проглатывая слова, сказал Петр. — Через тебя умру.

— Брось, плюнь!.. Належишься еще в могиле-то…

— Нет, умру, умру, сердце чует… — Петр Данилыч выпрямился, вздохнул и стал есть соленый огурец… — Теперь уж и к тебе не тянет меня. Все перегорело внутри. Так, угольки одни. — Глаза его пусты, бездумны, красны от вина, от слез.

Анфиса проскрипела к печке полусапожками и издали, раскачиваясь плечами, сказала:

— А хочешь,