Мэрилин Монро - Дональд Спото

Джордж Сендерс, с которым Мэрилин часто разговаривала на разные темы, согласился, что она была очень пытливой и любознательной и очень неуверенной — а также послушной, пунктуальной и спокойной. Мэрилин хотела, чтобы люди ее любили, и беседа с ней могла неожиданно обрести глубину. Она проявляла интерес к интеллектуальной тематике, что было, выражаясь как можно помягче, довольно-таки хлопотно. В ее присутствии трудно было сконцентрироваться.

У Сендерса сразу сложилось впечатление, что Мэрилин завоюет огромный успех, поскольку «просто бросалось в глаза, что ей суждено стать звездой» (совершенно так же, как это казалось Еве из киноленты). Однако он признавал, что ей очень не хватало светского лоска, хороших манер и благовоспитанности, считавшихся необходимой принадлежностью всякой молодой актрисы. Манкиевич вспоминает, что в тот момент Мэрилин показалась ему самым одиноким существом, с каким ему доводилось сталкиваться в жизни. В Сан-Франциско актеры и члены съемочной группы наперебой приглашали ее пойти с ними перекусить или чего-нибудь выпить, и она была этим довольна, но [по словам Манкиевича] «почему-то никогда не поняла или не приняла для себя всеобщего молчаливого согласия насчет того, что она является одной из нас. Она оставалась сама по себе, хотя у нее и не был характер отшельницы или нелюдимки. Просто она была совершенно одна».

Поведение Мэрилин в картине «Всё о Еве» в точности соответствовало требованиям сценария. В белом платье с открытыми плечами, элегантно причесанная, она двигалась и разговаривала как-то особенно соблазнительно и маняще — с некой чрезмерной скромностью. Однако в деловом плане эта роль дала ей немного, не считая того, что она в очередной раз показала себя в качестве аппетитной добавки; кроме всего прочего, роль мисс Кэзуэлл была слишком короткой и слишком похожей на Анжелу из «Асфальтовых джунглей», чтобы критики могли заметить Мэрилин. Надежды Джонни на то, что Занук даст себя убедить в необходимости подписать с Мэрилин настоящий долгосрочный контракт, пока что сорвались, поскольку этот продюсер по-прежнему не замечал в ней ничего сверхъестественного.

Невзирая на неодобрение со стороны коллег из агентства «Уильям Моррис», Джонни не переставал действовать так, словно Мэрилин являлась его единственной клиенткой. Он сунул ее в телевизионную презентацию масла для автомобильных двигателей («Залей-ка "Ройял Тритон" в маленький животик "Синтии"», — мурлычет Мэрилин служащему автозаправочной станции). Ему удалось также уговорить журналиста Фреда Дадли описать Мэрилин в статье под названием «Как рождаются звезды», помещенной в сентябрьском номере журнала «Фотоплей». У Мэрилин, по словам Дадли, «был тихий, неуверенный голос и прозрачные глаза. Она была дикой и пугливой, словно серна. Если мимо кто-то проходил чуть быстрее обычного, она пряталась за забором». Хотя Мэрилин всегда побаивалась интервью и без особой охоты принимала участие в пресс-конференциях, она отдавала себе отчет, что и то и другое является необходимым. Однако актриса так никогда и не привыкла к указанным мероприятиям и, если только это оказывалось возможным, всячески избегала журналистских расспросов; присущая ей робость, а также периодические рецидивы заикания отбили у нее охоту к импровизированным высказываниям, в том числе даже на сугубо частных приемах.

В ту осень — «поскольку я хотела развить свой ум и научиться совместно действовать в составе команды» — Мэрилин записалась на не дающие никаких прав или удостоверений вечерние курсы мировой литературы в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса Явившись туда без макияжа и в синих джинсах, которые были куплены в магазине, занимавшемся снабжением армии и военно-морского флота, Мэрилин выглядела скорее как продавщица, нежели честолюбивая молодая актриса. Коллеги по этим курсам позднее не могли вспомнить о ней ничего особенного, за исключением тех самых джинсов, которые в 1950 году не так уж часто встречались в качестве женского облачения. Однако преподавательница по фамилии Клэр Сэй запомнила, что эту слушательницу характеризовали старательность и скромность. Да и сама Мэрилин была довольна курсами и на протяжении десяти недель каждый вторник добросовестно посещала занятия.

Ей удалось сэкономить и отложить немного денег, поскольку она приняла приглашение Наташи (получавшей сейчас скромное вознаграждение от своих частных учеников) поселиться вместе с той в тщательно ухоженной небольшой Наташиной квартире с одной спальней, которая размещалась в приятно выглядевшей двухквартирной вилле на Харпер-авеню, в паре шагов к северу от района Фаунтин в западной части Голливуда. Там Мэрилин спала на тахте в гостиной, помогала ухаживать за дочерью Наташи Барбарой, читала книги, изучала разные жанры искусства и, по правде говоря, вносила изрядный беспорядок в аккуратную обитель Наташи. Кроме того, она притащила туда с собой маленькую собачку по кличке Джозефина, названную так в честь Шенка, от которого Мэрилин и получила ее в июне в качестве подарка по случаю своего двадцатичетырехлетия, — и на это миниатюрное создание Мэрилин не жалела (так, по крайней мере, казалось Наташе) ни времени, ни внимания, ни денег. «Она пичкала Джозефину дорогушей телячьей печенкой и купила ей специальное одеяльце для спанья». Но собачонку никогда не учили, как следует вести себя в доме, и везде было полно ее экскрементов, а Мэрилин никогда не могла собраться с духом и убрать за своей любимицей. Когда Наташа пробовала жаловаться на эту вредную для здоровья грязь, Мэрилин принимала жалкий и несчастный вид: «брови у нее взмывали вверх, плечи опускались, а на лице появлялось выражение тяжкой виновности. Она вообще воспринимала самое минимальное замечание как проявление чрезмерного осуждения». В то же время актриса — и Наташа не могла не обратить на это внимания — невероятно следила за собой, постоянно мыла лицо, чтобы избежать загрязнения пор нежной кожи, подолгу принимала ванны и тратила свои скромные деньги на визиты к дантисту, чтобы лишний раз проверить, не образовалась ли у нее в зубах какая-нибудь мельчайшая дырочка. «Наташа, это ведь мои зубы!» — воскликнула Мэрилин в ответ на вопрос, не слишком ли часто она посещает стоматолога.

Тем не менее Наташа ведь души не чаяла в Мэрилин, которая «давала выход моему чувству любви, а будущее виделось нам обеим светлым» — пожалуй, этот оптимизм вряд ли проистекал из тогдашней конкретной ситуации, — и потому она стоически переносила неудобства, причиняемые гостьей, как-то справлялась с Джозефиной, а по ночам работала с Мэрилин над сценическими этюдами. Готовясь к новой роли, которую актриса могла бы внезапно получить в какой-то неведомой киноленте, обе женщины придумали сложную систему знаков, похожих на те, которыми общаются друг с другом при игре в бейсбол тот, кто пробивает мяч, и кто ловит его. Если Мэрилин слишком понижала голос, Наташа делала определенный жест; другим движением она информировала актрису о ее неподходящей позе, а еще какой-то сигнал свидетельствовал о том, что Мэрилин была близка к потере внутреннего равновесия и начинала выходить из себя.

«Я подавала ей знак, если она повернулась слишком поздно или если данное движение выглядело "пустым", поскольку не мотивировалось правильным суждением о себе и о представляемом персонаже». Упор на надлежащую мотивацию и верные суждения смущал и тревожил Мэрилин, поскольку Наташа требовала от нее интеллектуальных усилий, а это ввергало актрису в состояние легкой паники. Джон Хьюстон никогда не говорил про мотивацию, констатировала Мэрилин, и Джо Манкиевич тоже этого не делал. Но Наташа упорно настаивала, что настоящая актерская игра — если трактовать её как дело, которым занимаются в Московском художественном театре, — невозможна без значительных интеллектуальных усилий.