Роковое время - Екатерина Владимировна Глаголева

– Я поеду к нему… я объясню, – забормотал он.

– Не нужно, – с нажимом сказал Тургенев. – На Лицей сейчас и так нападают наши «святые». Ваша поездка в Царское может быть неверно истолкована.

– Ах, расскажите мне, что у вас происходит, я ведь ничего не знаю! – Кюхля снова уселся в кресло, взмахнув полами редингота, и вперил умоляющий взгляд в «Эолову арфу».

Тот глубоко вздохнул, собираясь с мыслями.

– Князь Голицын[109] представил государю записку о состоянии Царскосельского лицея и Благородного пансиона. Он пишет там о вольнодумном духе преподавания, развращающем юные умы, винит Егора Антоновича в безнравственности некоторых из выпущенных воспитанников и ругает Куницына, которого еще в марте отстранили от преподавания, за «Право естественное».

– С какой стати? Эта книга разрешена цензурой!

– Увы, ее запретили к продаже, изъяли из лавок и библиотек для уничтожения и даже требуют, чтобы частные лица, успевшие ее купить, сдали ее властям, поскольку она противоречит истинам христианства и призывает к ниспровержению семьи и государства.

– Черт знает что такое! – Кюхельбекер снова вскочил. – Александр Петрович – ниспровергатель семьи, губитель нравственности?! И это говорит содомит, изувер, самонадеянный невежда!

Тургенев приложил палец к губам.

– Я вам больше скажу: князь посещает хлыстовские радения в Михайловском замке, у госпожи Татариновой, – сказал он шепотом, словно его могли расслышать через дорогу.

Вильгельм вскинул руки вверх, а потом вцепился ими в волосы.

– Да как же тут не сойти с ума! – воскликнул он с мýкой в голосе. – Неужели Куницына лишили куска хлеба?

– Нет, он преподает сейчас в Пажеском корпусе. Но вам бы я не советовал искать место преподавателя: вам будет трудно приспособиться к новым требованиям. Уваров подал в отставку, попечитель столичного учебного округа нынче Рунич.

– Это еще кто такой?

– Обезьяна Магницкого. Требует составить новые курсы философии, естественного права, истории и политической экономии, которые подтверждали бы изложенное в Писании. За Университет наш он взялся не шутя: приказал представить ему студенческие конспекты разных лекций с указанием авторов, которых профессоры берут себе в руководство. Боюсь, что и Петербург ждет такой же разгром, как прежде Казань и Харьков.

Тонкая, нервная рука Кюхельбекера потянулась к галстуку, обвивавшему его шею, пальцы стали распутывать узел. В этот момент в кабинет влетел Николай Тургенев.

– Ты здесь? Как я рад! – вскричал он и заключил Вильгельма в объятия.

Гость, ошарашенный новостями, пролепетал в ответ нечто неразборчивое.

– У тебя есть чем нас порадовать? – догадался Александр.

– Именно!

Отпустив Кюхельбекера, Николай сделал пируэт и уселся на канапе, раскинув руки в стороны.

– Я говорил сегодня с… неважно, allons droit au but[110]: есть возможность выхлопотать тебе место в гражданской канцелярии Ермолова, в Тифлисе[111]. Мне кажется, что ничего лучше сейчас и придумать нельзя.

Александр даже подпрыгнул на своем стуле.

– Это в самом деле отличная мысль! Грибоедов сейчас тоже там; вдвоем вам не будет одиноко.

Кюхельбекер вдруг всхлипнул и разрыдался, закрыв лицо руками. После шумных утешений, беготни за водой, частью выпитой, частью пролитой на манишку, братьям удалось его успокоить. Растрепанный, красный, утираясь платком, Виля стал прощаться. Его проводили в прихожую; давешний лакей подал гостю велюровый цилиндр и трость.

– Заходи вечером в клуб! А то Шеппинг всем раструбил, что ты уехал в Грецию с Сильвером Броглио, – брякнул напоследок Николай.

– Граф в Греции? – изумился Кюхля.

Тургеневы переглянулись: он и этого не знал? После подавления восстания в Пьемонте поручика Броглио лишили чинов, наград и имущества, отправив в вечное изгнание. Дальнейшие его поступки были неизвестны, но молве о том, что он дерется с турками, поверили все и сразу.

Лакей открыл дверь; Кюхельбекер покрыл всклокоченную голову своим шапокляком и вышел, споткнувшись о порог.

Глава четырнадцатая

Я зрел: изгнанницей поруганную честь,

Доступным торжищем – святыню правосудья,

Служенье истины – коварства торжеством,

Законы, правоты священные орудья, —

Щитом могущему и слабому ярмом.

(П.А. Вяземский. «Негодование»)

Холодный ветер налетал внезапно, солнце то и дело скрывалось в кипе облаков: вот и осень пришла. В хмуром небе резче раздавались крики чаек, паривших в вышине; на плацу чувствовалось сырое дыхание близкой Невы.

Батальон построили в две шеренги друг против друга, замкнув их в кольцо. Левой рукой солдаты сжимали ружье, поставленное к ноге, правой – гладкий гибкий прут длиной в сажень и толщиной почти в вершок. Офицеры в полной парадной форме прошли в центр круга; барабанщики выбили дробь, установилась тишина. Один из офицеров зачитал приговор военно-судной комиссии и список из восьми имен, сопровождая каждое назначенным наказанием: шесть тысяч ударов. Шесть раз сквозь строй через батальон.

С названных сняли рубашки, и обнаженные тела тотчас покрылись гусиной кожей. Головы были обриты наголо. Выстроив приговоренных гуськом, каждому привязали руки к ружью, нацеленному штыком в живот, которое держали за приклад два капрала. Офицер отдал команду начинать; грянули барабаны и флейты.

Тррам-та-там, трири-ририм. Военная музыка отмеряла шаг, и в том же ритме опускались занесенные прутья, оставляя красный взбухший след на белой спине, – слева, справа. Солдаты по очереди делали правой ногой шаг вперед, чтобы ударить своего товарища, и возвращались в строй, пока с ними не поравняется новый мученик. Тррам-та-там, фью, фью. На располосованной спине лопалась кожа, окрашивая прутья свежей кровью; при новом взмахе летели алые брызги. Головы казнимых судорожно вздергивались, поворачиваясь в сторону удара, – влево, вправо. Ускорить шаг было нельзя, иначе штык вонзился бы в брюхо. Тррам-та-там… Первый круг завершился, начался второй.

«Братцы, помилосердствуйте! Братцы, помилосердствуйте!» Из глаз непроизвольно текли слезы – не только у тех, кто вопил после каждого удара. «Зачинщиков бунта» в Семеновском полку наказывали тоже семеновцы – так решил милостивый государь, благодаря которому шпицрутенами сегодня пороли не шестьсот человек, как приговорила комиссия, а всего восемь, кнутом же и вовсе никого.

Тррам-та-там… Капралы тянули за ружье окровавленных страдальцев, шатавшихся из стороны в сторону, с выпученными глазами или безвольно поникшей головой; из раскрытых ртов стекала слюна. Третий круг… Офицеры за спинами у солдат следили за тем, чтобы никто не пропустил своей очереди или не ударил вполсилы. Один рядовой сомлел и осел на землю; подскочивший доктор сунул ему под нос склянку с нашатырем, потом отвесил пощечину – «Подымайся!»

Шестеро из восьми уже волочились по земле, покрытой кровавыми ошметками. Наказание приостановили. Шеренги слегка расступились, давая дорогу тележкам, на которые положили бесчувственных. Доктор обошел