Рождение богов (Тутанкамон на Крите). Мессия - Дмитрий Мережковский

Рядом было тесное и темное, как гроб, ущелье, где, вырубленные в скалах, зияли зевы гробов царевниных. Тут же старая смоковница зеленела неувядаемо на мертвых песках и цвел шиповник с медово-розовым запахом: тайно поили их воды подземных ключей.

Царь с Дио и Мерирой спустились в ущелье, чтоб осмотреть гробницы.

Кончив осмотр, пошли наверх, косогором, по узкой тропе, шакальему следу, беседуя.

– А что, Мерира, готов указ о богах? – спросил царь.

Дио поняла, что речь идет об указе, который должен был отменить почитанье всех старых богов.

– Готов, – ответил Мерира. – Только, прежде чем объявлять его, подумай, государь.

– О чем?

– Как бы царства не лишиться.

Царь посмотрел на него молча, пристально и потом опять спросил:

– Что же делать, мой друг, чтобы царства не лишиться?

– Сколько раз говорил я тебе, Уаэнра: милостив будь к себе и другим.

– К себе и другим? Разве это можно вместе?

– Можно.

– А ты, Дио, что думаешь?

– Я думаю, нельзя.

Мерира взглянул на нее исподлобья, с тихой усмешкой.

– А помнишь, Мерира, кто сказал: «Я знаю день, когда меня не будет»? – спросил царь.

– Помню: бог Озирис.

– Нет, человек Озирис. Воля Отца, чтобы Сын страдал и умер за всех. Благословен Отец мой небесный! Я тоже знаю день, когда меня не будет. Вот уже наступает – уже наступил мой день. Ныне кончается царство мое, ныне исполни последнюю волю царя твоего, Мерира, сын Нехтанеба, объяви повеленье о ложных богах и о Боге едином, истинном, Ему же слава во веки веков!

– Воля твоя, государь, будет исполнена, но помни: зажжешь пожар – не потушишь…

– А ты думал, поиграем огнем и потушим? – сказал царь, усмехаясь, положил ему обе руки на плечи и опять заглянул в глаза его молча, пристально.

– Знаю муку твою, Мерира, – молвил тихо, почти шепотом. – Ты все еще не решил, друг ты мне или враг. Может быть, решишь скоро. Помни одно: я тебя люблю. Не бойся же, друг мой, враг мой возлюбленный, будь другом или врагом до конца. Помоги тебе Бог!

Обнял и поцеловал его.

Подали колесницу. Царь вошел в нее. Дио – за ним. Щелкнул бич, кони взвились, и колесница помчалась как вихрь.

Долго Мерира смотрел ей вслед, а когда она скрылась в последних лучах заходящего солнца, он протянул к нему руки и воскликнул:

– Сам ты себе напророчил, Ахенатон Уаэнра: ныне заходит солнце твое, ныне царству твоему наступает конец!

Уже стемнело, когда, выехав далеко в горную степь, царь остановил колесницу и вышел из нее. Дио привязала коней к воткнутому глубоко в песок древку копья. Царь сел на камень, и Дио – у ног его.

Он указал ей на далекий огонь костра в степи.

– Что это? – спросила она.

– Маху, чудак, – ответил царь. – Все ходит за мной по пятам, сторожит; должно быть, боится, что убегу.

Оба замолчали. Дио ждала, чтоб он заговорил: знала, что для того и выехал с нею в пустыню, чтобы говорить наедине.

– Нужно мне тебя о чем-то спросить, Дио, и вот все не могу, нет слов, – начал он тихо, не глядя на нее.

Опять помолчал и потом заговорил еще тише:

– Знаешь, что сказал мне Изеркер, когда я спросил его, за что он хотел меня убить? «За то, что ты, будучи человеком, делаешь себя Богом». Хорошо сказал, не правда ли?

– Нет, нехорошо, ведь ты себя не делаешь Богом.

– Не делаю, нет, лучше бы тому человеку на свет не родиться, кто себя сделает Богом. Но это одно, а есть и другое; и одно на другое похоже, так что иногда не различить… и вдруг перевертывается; так, так, – и вдруг наоборот…

Бормотал косноязычно, путался, сбивался, искал и не находил слов; наконец, совсем запутался, махнул рукой безнадежно:

– Нет, не могу! В другой раз скажу…

Дио улыбнулась, взяла руку его и начала ее тихонько гладить, целовать, успокаивать его, как ребенка.

– Лучше сейчас скажи, Энра!

Энра было уменьшительное от Уаэнра; так называли его только самые близкие люди.

– Ты очень хорошо говоришь, я все понимаю. Ты себя Богом не делаешь, – это одно, а что же другое? – старалась она помочь ему, как школьнику, забывшему урок.

– Что другое? – начал он опять и вдруг заспешил, обрадовался: – Помнишь молитву: «Ты, Отец, в сердце моем, и никто тебя не знает, – знаю только я, твой сын»? Я это сказал и не отрекаюсь, – не отрекусь никогда. Это во мне, как звезды в небе. Но это – когда не боюсь, а когда боюсь, молю Отца: «Другого пошли, пошли другого, я не могу!» Вот и сейчас боюсь. Все думаю, что я взял на себя? Разве это человек может вынести? Ты как думаешь, Дио, может?

– Не знаю, Энра…

– И ты не знаешь?

Он взглянул на нее так, что сердце у нее сжалось. Вдруг обняла его колени и воскликнула:

– Нет, знаю: ты можешь – ты один!

Он ничего не ответил и закрыл лицо руками. Опять долго молчали.

Вызвездило. Млечный Путь заклубился раздвоенным облаком, от края до края пустыни; холодно искрилось семизвездье Туарт-Гиппопотамихи, и жарко пылали Стожары.

Царь отнял руки от лица и посмотрел на Дио. Тихо было лицо его, как эта ночная пустыня и звездное небо над ней. Но Дио содрогнулась: вспомнился ей Сфинкс с лицом Ахенатона: если бы человек тысячу лет промучился в аду и снова вышел на землю, у него было бы такое лицо.

– Дио, сестра моя, возлюбленная, зачем ты пришла ко мне, зачем полюбила меня? – проговорил он, ломая руки. – Мне без тебя было легче; я тогда не знал себя, не видел. В первый раз увидел в тебе и ужаснулся: кто я? кто я? Уйди же! Зачем тебе мучиться со мной?

– Нет, брат мой, я никогда от тебя не уйду, я хочу с тобою мучиться!

– Из огня спаслась, и опять в огонь?

– Да, в твоем огне хочу сгореть!