Екатерина Великая. Владычица Тавриды - София Волгина

самой красивой, разговорчивой и обходительной девицей, княжной Трубецкой. Француз доверительно сообщил, что ему наипаче нравится Трубецкая и ее отец, коему он был недавно представлен. Дескать, толстобрюхий князь произвел на него впечатление как прямой, честный и благородный человек, коий живет не ради чинов и светской жизни, а просто живет, как патриот отечества и все. Князь Потемкин окинул взглядом зал, разыскивая Нарышкину. И в самом деле, довольно быстро наткнулся на нее, устремившую взгляд на разговаривающих промеж собой де Корберона и аглицкого посланника, Джеймса Гарриса.

Между танцами окружающие, собираясь в кружки, сплетничали обо всех и каждом, особливо же доставалась, как они говорили, «Князю Тьмы»: не давала им покоя потемкинская темная фамилия. Он и сам иронизировал над игрой слов: «Светлейший князь Потемкин!» Красавица графиня Брюс, в эффектной шляпке, подойдя к Светлейшему князю, отозвала его в сторону.

– Что такое, графиня? – обратился, вежливо склоняясь к ней, князь.

– Григорий Александрович, весьма уважая, даже любя вас, желаю донести некоторые слухи, услышанные здесь и сейчас.

– Слухи! – князь, выпрямился. – Любезная Прасковья Александровна, вы… – отозвался он с раздражением, но графиня перебила его:

– Все они, дорогой князь, как вы догадываетесь, касаются вас.

Не давая ему и слова сказать, без передыху, она поведала ему, что сказывают, будто князь Григорий Орлов в настоящее время ведет себя увереннее, нежели князь Потемкин. Графиня Нелединская, за коей прямо у всех на глазах ухаживает князь Николай Репнин, обратила внимание француза де Корберона, что все бывшие и настоящие фавориты императрицы носят в своих петлицах ее портрет, на что француз Корберон высказался, что ему не нравится оное публичное доказательство отношений, о коих должны токмо догадываться. Что новый фаворит, Завадовский, гораздо красивее кривого Потемкина, коий, однако, еще в силе, понеже ему поручили командование полком, а Завадовский всего лишь пока игрушка. Что на приемах, где присутствует Потемкин, императрица милостиво улыбается токмо ему, что да – место в опочивальне императрицы занимает Петр Завадовский, но все уверены, что Светлейший князь остается человеком, имеющим над ней власть и делящий вместе с ней управление империей.

Лицо Потемкина, с каждым словом, все более темнело:

– Полно, графиня! – сказал он, и, резко повернувшись, подошел к государыне, коя как раз смеялась от какой-то шутки Петра Завадовского.

– Что же так вас развеселило, государыня-матушка? – спросил Светлейший князь, рассеянно улыбаясь, глядя поверх ее головы.

Екатерина, притушив смех, ответствовала:

– Ничего особливого, князь. Петр Васильевич горазд сказать так, что сразу становится весело!

Это была маленькая шпилька в сторону князя, которую, он, конечно, принял на свой счет.

* * *

На следующее утро Екатерина получила от Светлейшего князя ругательное письмецо, на которое она возразила очередной запиской:

«Ласковое Ваше письмо с сумазбродным предложением я получила, и понеже я в полном уме и в совершенной памяти, я оное кину в печь, как лишнюю и недельную бумажку. Я сие принимаю без сердца, ибо мысли мои незлобны, и я могу человека не хотеть в том или другом месте, думая, что он годен и способен в других. А об прочих, кажется, нигде и упомянуто не было. Вы были в намерении браниться. Прошу повестить, когда охота пройдет».

Вечером он все же пришел к ней в опочивальню, утром же, уходя, сумел изрядно испортить Екатерине настроение, посему она написала ему довольно пространно:

«Хотя Вы мне сказали, что Вы ко мне неласковы, и я довольна, потому причину имела не быть к Вам ласкова и Вам то сказать, естьли б сие сходствовало с моими мыслями. Но как во мне ни единой неласковой нитки нету, то Вам в соответствие солгать не намерена для того, что подло для меня говорить то, чего с чувствием не сходствует, гяур!»

Тронутый сим признанием, он паки написал ей нежное письмо, на которые такожде поступил ответ:

«Я буду весела, душа милая. Ей Богу! Я столь разтронута любовью твоей и твоим сожалением, что я б желала сыскать способ, чтоб ты позабыл прошедшего дня и все, что произходило, и чтоб более о том уже между нами упомянуто не было. Сударушка моя, сердечушко безценное».

Он не успел ей ответить, как получил от нее новое:

«Нежное твое со мною обхождение везде блистает и колобродство твоих толков всегда одинакое тогда, когда менее всего ожидаешь. Тогда гора валится. Теперь, когда всякое слово беда, изволь сличить свои слова и поведение, когда говоришь, чтоб жить душу в душу и не иметь тайных мыслей. Сумазброда тебя милее нету, как безпокойство твое собственное и мое, а спокойствие есть для тебя чрезвычайное и несносное положение. Благодарность, которою я тебе обязана, не исчезла, ибо не проходило, чаю, время, в которое бы ты не получал о том знаки. Но притом и то правда, что дал мне способы царствовать, отнимаешь сил души моей, разтерзая ее непрестанно новыми и несносными человечеству выдумками. Сладкая позиция, за которую прошу объяснить: надлежит ли же благодарить или нет. Я думала всегда, что здоровье и покойные дни во что-нибудь же в свете почитают? Я бы знать хотела, где и то, и другое с тобою быть может?»

На следующий день настроение у Григория Потемкина изменилось. На вопросы императрицы отвечал холодно, в лицо не смотрел.

«Вы и вам дурак, – писала она в гневе, – ей Богу ничего не прикажу, ибо я холодность таковую не заслуживаю, а приписую ее моей злодейке проклятой хандре. Мне кажется, вы выставляете на вид эту холодность. Знайте, что это выставление на вид так же, как и эта холодность, – две глупости разом. Однако же, естьли это affiche только для того, чтобы я сказала, чего ни на есть ласкового, то знай, что это труд пустой, ибо я божилась, что окроме одной ласки я ласкою платить не буду. Я хочу ласки, да и ласки нежной, самой лучей. А холодность глупая с глупой хандрой вместе не произведут, кроме гнева и досады. Дорого тебе стоило знатно молвить или “душенька” или “голубушка”. Неужто сердце твое молчит? Мое сердце, право, не молчит».

Записки императрицы:

Седьмого апреля в Царском Селе были жалованы к руке отъезжающие принц Людвиг Гессен-Дармштадтский, брат жены Павла Петровича, и состоявшие в его свите кавалеры. Принц торопился на похороны своей матери ландграфини Генриетты-Каролины.

* * *

Князь Потемкин продолжал находиться при дворе, но придворные и дипломатический корпус внимательно и неотступно наблюдая за царицей и ее фаворитами, все более утверждались в