Песенка для Нерона - Том Холт

В детстве меня мучил один кошмар. Я был дома и бродил по нему в полном одиночестве — целую вечность (дом во сне оказывался гораздо больше), никого не находя. Затем я поворачивал за угол и входил в амбар и обнаруживал там всех, кого я знал, лежащих грудой, мертвых. Иногда они оказывались порубленными на куски, иногда покрыты нарывами, будто умерли от чумы, а раз или два — высохшие и скрюченные, словно пролежали так целый год. Это был по-настоящему ужасный сон, обычно я видел его, объевшись зелеными смоквами.

Может, дело в смоквах, а может, это был один из тех пророческих снов, которые насылают боги, чтобы сообщить, что нас ожидают действительно говеные времена и нет ничего, что мы можем с этим поделать. В общем, если это был пророческий сон, то предупреждал он как раз о том, что я увидел, высунувшись из-за шторы.

Я и раньше видел мертвецов — а кто их не видел? Я видел их лежащими в кроватях, или лицом вниз в канавах, или сидящими у стены, уронив голову на колени. Я видел их изрубленными и раздавленными, согнутыми и переломанными, качающимися у дна, как огромные белые карпы, выпрашивающие хлебные крошки. Я видел их свисающими с крестов на обочинах дорог, с торчащими из-под кожи костями. Я замечал их между пасущихся коров, я видел их высохшими, ломкими и хрупкими, вытащенных из древних могильников и сложенных штабелем, как отходы, встречал их виде разрозненных членов, вывернутых из земли плугом на забытом кладбище. Я видел, как их выносят из домов под горький плач, или перешагивал через них на рыночной площади, потому что ни у кого не доходили руки их убрать. В общем, я знаком с ними, и большую часть времени ничуть по этом поводу не беспокоюсь.

Но эта бойня была совсем другая. Я не впадаю в сентиментальность или слезливость. Если мертвец — не я, мне нет до него никакого дела. Но там было очень плохо. Оскорбительно. Знаете, что мне это напомнило? Представьте ребенка богатых родителей, испорченного поганца, который привык из-за любой малости впадать в ярость и швыряться чем попало — всем, что подвернется под руку — об стены и об пол, топтать разбросанные по полу игрушки, лупить куклой по косяку, пока она не разлетится на куски, рвать одежду, портить хорошие вещи просто так — в общем, на все это нельзя смотреть без отвращения. Здесь были не только мертвецы, вперемешку с ним были разбросаны изысканные яства, серебрянные приборы и все самое лучшее, с любовью выбранное для особого случая — и все это толпа ублюдков разнесла на куски и растоптала, будто испорченные богатые детки, решившие испортить день рождения. Это было ужасно. Поллиона было непросто найти: кто бы не нанес ему могучий удар мечом, он разрубил его от ключицы до середины груди. Чтобы сотворить такое даже испанским мечом, требовалось очень много злости. Я искал Луция Домиция, конечно, и поэтому не слишком внимательно его разглядывал (хотя отчетливо помню, что когда перешагивал через него, подумал: ну, вот они, мои шестьсот тысяч сестерциев; бля, бля, бля). Но Луция Домиция здесь не было даже по частям. Это хорошо, сказал я себе, это значит, что он жив, или по крайней мере еще не мертв (а это, если подумать, самое большее, что можно сказать о любом из нас).

Всем вашим проблемам придет конец, вспомнил я. Ну да, конечно.

И тут я подумал: а ведь она не видела, как я убегал через дверь, потому что я еще не убегал. И тогда я подумал: они разговаривали, как добрые знакомые, Бландиния и тот тип. И тогда я подумал: «ваши проблемы очень скоро закончатся». Сука, подумал я.

Итак.

Время принимать решение. Я могу выйти из комнаты или остаться здесь. Я могу отправиться искать Луция Домиция, может, предпринять какие-то усилия, чтобы спасти его жизнь, или свалить отсюда, свалить из Рима и свалить из Италии, и продолжать в том же духе, пока не упаду с края света или не отшибу пальцы ног о Геркулесовы Столпы — как Одиссей, только наоборот. Мне решать. Никто не скажет: «не будь таким тупицей, Гален» или «ты не можешь так поступить, Гален». Никто не вмешается, никто не уболтает на то, чего бы я лучше не делал. Только я сам.

Только я.

В жопу, подумал я. Потому что я себя знаю. Я знаю — я не герой, я не хороший человек, и даже не очень-то человек. Я маленький крысолицый грек.

Люди знают, чего от меня ожидать. Я знаю, чего от меня ожидать и на что я способен. О, я знаю, как поступил бы Каллист. Он бы ринулся на поиски, отыскал их, отыскал Луция Домиция и был бы убит при попытке его спасти. Я знаю, как поступил бы Луций Домиций, если бы все вышло наоборот. Он бы ринулся на поиски, нашел меня и был бы убит. Но я себя знал, и знал так же, что я собираюсь сделать. Я собираюсь сбежать. Так я сделал.

Прекрасный был план, один из самый лучших у меня. Жаль, что он не сработал.

Добрался я только до главных ворот. Я остановился, огляделся, прислушался — внимание к деталям, понимаете? — и сделал шаг на улицу; в этот момент кто-то схватил меня за плечо и прижал к стене.

— Так, — сказал он… — Имя.

Странный вопрос. Он или уже знал, кто я такой, или ему должно быть все равно, раз я так и так попался.

— Имя, — повторил он нетерпеливо, и до меня дошло, что может я и в дерьме, но это совсем другое дерьмо, непредвиденное.

— Гиацинт, — ответил я.

— Отлично, — произнес голос. — Теперь: что ты делал в этом доме?

Тут я, конечно, догадался, кто это прижимает меня к стене. Кроме проклятой стражи, некому. Я бы целую лужу напрудил со смеху, если бы после стояния за шторой во мне хоть что-то осталось. А, я не говорил, что обмочился? Ну, это одна из тех вещей, которые не должны интересовать слушателей.

— В каком доме? — ответил я довольно по-дурацки.

— В доме, из которого ты только что вышел, — сказал он. — Повернись, только медленно. Давай-ка мы на тебя поглядим.

Ну да, это оказался сержант стражи. Типичный образчик: крупный италиец с угловатым лицом и большим пузом, обтянутым кольчугой. За его спиной скучали пятеро стражников с копьями и мечами. И где ж вы прячетесь, ублюдки, когда вы нужны?

— Понимаешь, — продолжал сержант. — Просто я знаю, что дом пуст. Он уже много лет пустует, с тех самых пор, как Филиппа Марона казнили за измену. Так чего ты там делал?

И тут меня озарило.

— Ладно, — сказал я. — Тут вы меня поймали. Я хотел чего-нибудь спереть, да только там ничего нет, как ты и сказал. Ничего, кроме паутины и дохлых птиц.