Милорадович - Александр Бондаренко

Впрочем, в Петербурге рассуждали, что Михаил Андреевич как-нибудь да сумеет, он все выдержит. Однако — не выдержал…

«В августе 1812 года Милорадович заболел глазами, он не мог переносить света и двое суток сидел с завязанными глазами в темной комнате. На третий день ему докладывают о приезде курьера из армии. Не в состоянии будучи читать, он приказал адъютанту объяснить ему содержание привезенных бумаг.

Это были письма Барклая-де-Толли и Ермолова… Тот и другой, именем Отечества, просили Милорадовича спешить с резервами к Вязьме и соединиться с армией прежде решительного сражения, ожидаемого со дня на день. "Глазная боль моя вдруг исчезла, я сорвал повязку с глаз, велел отворить ставни у окон, начал диктовать распоряжения, посадил резервы на подводы и в 6 дней явился с ними в Гжатск!" — говорил Милорадович флигель-адъютанту Данилевскому^[887]»^[888].

Может, это тоже легенда, хотя глаза у него начали болеть еще среди сверкающих альпийских снегов. Сухим и жарким летом 1812 года над дорогами стояли облака пыли, и генералу ежедневно приходилось скакать через серые тучи. А сколько всякой заразы могло обнаружиться в большом скоплении людей, сдвинутых войной с насиженных мест, во что превращались реки и колодцы! В общем, то, о чем Михаил Андреевич рассказал, вполне могло быть.

Тем временем государь наконец-то решил назначить главнокомандующего.

«Русские очень уважали своего полководца Барклая-де-Толли, но после неудач в начале похода он должен был уступить начальство известному генералу князю Кутузову… Мне довелось видеть князя накануне его отъезда. Это был старец весьма любезный в обращении; в его лице было много жизни, хотя он лишился одного глаза и получил много ран в продолжение пятидесяти лет военной службы. Глядя на него, я боялась, что он не в силе будет бороться с людьми суровыми и молодыми, устремившимися на Россию со всех концов Европы. Но русские, изнеженные царедворцы в Петербурге, в войсках становятся татарами, и мы видели на Суворове, что ни возраст, ни почести не могут ослабить их телесную и нравственную энергию. Растроганная, покинула я знаменитого полководца»^[889].

М-me де Сталь изложила официальную версию — с реальной подоплекой событий мы знакомимся постепенно.

«На первой станции, в Ижоре, князь Кутузов встретил курьера из армии. Имея разрешение распечатывать привозимые оттуда бумаги, он узнал здесь о падении Смоленска и сказал: "Ключ к Москве взят!"»^[890]

Военный министр докладывал главнокомандующему: «Почтеннейше доношу, что, находя позицию у Вязьмы очень невыгодной, решился я взять сего дня позицию у Царево-Займище на открытом месте, в коем хотя фланги ничем не прикрыты, но могут быть обеспечены легкими нашими войсками. Получив известие, что генерал Милорадович с вверенными ему войсками приближается к Гжатску, вознамерился я здесь остановиться и принять сражение, которого я до сих пор избегал». Но несколькими строками ниже Барклай писал: «Войска, которые ведет генерал Милорадович, хотя и свежи, но состоят из одних рекрут, следственно, неопытны и малонадежны, почему полагаю лучшим их поместить в старые полки, а Милорадовичу дать в команду 2-й корпус 1-й Западной армии»^[891].

Михаил Илларионович подписал предписание о передвижении «резервного корпуса» к Дорогобужу: «Нынешний предмет состоит в преграде пути неприятельскому в Москву, к чему, вероятно, и все меры командующими нашими армиями предприняты. Но, зная вас с войсками, вашему высокопревосходительству вверенными, в расположении от Москвы до Калуги, поставлено в виду войскам иметь вторичную стену против сил неприятельских на Москву по дороге от Драгобужа, в той надежде, что вы, расположив войска, вам вверенные, сообразно сему предмету, противопоставите силам неприятельским их мужество и вашу твердость с тем, что найдет враг наш другие преграды на дороге к Москве, когда бы, паче чаяния, силы 1-й и 2-й Западных армий недостаточны были ему противостоять»^[892].

Михаил Андреевич действовал по-суворовски.

«От генерала от инфантерии Милорадовича получено известие, что с войсками, сформированными им в городе Калуге в числе 16 тысяч человек, большей частью пехоты, поспешает прибыть к армии. Сняв ранцы и с пособием подвод, пехота проходила не менее сорока верст в сутки», — писал начальник штаба 1-й Западной армии^[893]. Где же недавняя язвительность Ермолова? Очевидно, совершенный марш отмел сомнения в качестве подготовленного пополнения. Однако 16 тысяч — это не ожидаемые сорок с лишним…

Хотя современники тогда называли и несколько иные цифры.

Московский главнокомандующий граф Ростопчин писал князю Багратиону: «Милорадович с 31 тысячей славного войска стоит от Калуги к Можайску. У меня здесь до 10 тысяч из рекрут формируется…»^[894]

«Под Бородином пришел к нам г[енерал] Милорадович с подкреплением, состоявшим из 8-ми или 10 тысяч пехоты», — вспоминал Муравьев-Карский^[895].

Если уж наши генералы и квартирмейстеры точно не знали численности «резервного корпуса», то противник — тем более, хотя был извещен о его наличии.

«Император получил определенные и подробные сведения о русской армии. Кутузов прибыл к ней 29-го. На пути к армии и потом, при отступлении он проезжал через Гжатск. Милорадович, как говорили, присоединился к армии с 50 тысячами человек и большим количеством орудий. Император исчислял это подкрепление в 30 тысяч человек»^[896], — вспоминал генерал де Коленкур^[897].

18 августа к армии прибыл светлейший князь — этого титула он был удостоен за победу над турками — Голенищев-Кутузов. По прибытии он писал Ростопчину: «Не решен еще вопрос: потерять ли армию или потерять Москву? По моему мнению, с потерей Москвы соединена потеря России». И далее: «Теперь я обращаю все мое внимание на приращение армии, и первым усилением для оной будут прибывающие войска Милорадовича, около 15 тысяч составляющие»^[898].