Марина Цветаева. Твоя неласковая ласточка - Илья Фаликов

При случае она прочла Маяковскому эту вещь, ему понравилось.

В этом месяце — сентябре — Россию покинул князь Волконский Сергей Михайлович. О нем между прочими новостями Аля сообщает в письме к Пра:

Москва, 6 рсентября 1921 г.

…Это был наш с Мариной самый чудный друг. Он приходил к нам читать свои сочинения, я тоже слушала и в промежутках целовала его. Потом мы с мамой провожали его — когда по закату, когда по дождю, когда под луной. Он очень походит на Дон Кихота, только без смешного. Ему все нравилось: и Маринина сумка через плечо, и Маринин ременный пояс, и мои мальчишеские курточки, и наше хозяйство на полу, и странные смеси, которыми мы его угощали, и подстановка от детской ванны вместо стола, и даже наша паутина. А больше всего он любил, когда мы его хвалили. Теперь он уехал, и никого не хочется любить другого. Ему был 61 год, — как он чудесно прямо держался! Какая походка! Какая посадка головы! — Орел! Марина всегда говорила: «Я только двух таких и знаю: С. М. Волконский и Пра».

Прошлогодняя попытка Марины — письмо Волконскому и его звонок к ней — все-таки, после длительной паузы, увенчалась установлением отношений. Нежданно-негаданно эти разные люди сблизились очень тесно, оказавшись взаимно нужными. Еще весной она занялась самозабвенной перепиской от руки его прозы: «Лавры», «Странствия», «Родина» — три части его объемистых воспоминаний. Забавная коллизия: Бессарабов трудится над ее «Царь-Девицей», она — над творением князя.

Записи МЦ:

Суббота, 9-тый — по новому — час. Только что отзвонили колокола. Сижу и внимательно слушаю свою боль. Суббота — и потому что в прошлый раз тоже была суббота, я невинно решила, что Вас жду.

Но слушаю не только боль, еще молодого кца (кста), с которым дружила до Вашей книги, в ком видела и Сов Р и Св Русь, а теперь вижу, что это просто зазнавшийся дворник, а прогнать не могу. Слушаю дурацкий хамский смех и возгласы, вроде: — «Эх, чорт! Что-то башка не варит!» — и чувствую себя оскорбленной до заледенения, а ничего поделать не могу.

Внук декабриста, бывший директор императорских театров, Сергей Михайлович Волконский, писал об искусстве, по преимуществу о театре. Фиктивная жена, с сыном своим жившая у него, была прикрытием его интимной нетрадиционное™. Марины это не касалось, она взяла хозяйственное шефство над его пустынным бытом, делясь тем, что было у них с Алей.

Приносим С. М. с Алей самодельные, с пайковыми бобами, пирожки. Швыряет на сковородку, обугливает и, не видя ни ножа ни вилки: — «Можно, я думаю, руками?»

— Нет, ошибаюсь, пирожки были в другой раз, на этот раз был — блин (мой, во всю сковородку). Держал руками и рвал зубами.

При всем опьянении этой личностью, она его — со всеми его сословными и возрастными свойствами — прекрасно видит.

С. М., Аля, я, в его — шереметевского дома — сухом и окурочном саду. Сидим на скамейке. Солнышко. В сухом бассейне солдаты играют на балалайках. С. М., насвистывая в лад, с любовью:

— Ах, они прэлэстные, прэлэстные!

И внезапно, хищно, точно выклюнув — что-то блестящее из подножного сору! Копейка? Нет, пуговица. — «Вам… (он меня никак не зовет, и я глубоко понимаю)… это нужно?» Я: — «Н-н-нет…» — «М. б. Але нужно? Играть…» Аля, с моей же неудивляющейся деликатностью (всей деликатностью невозможного неудивления) — «Н-н-нет… спасибо…» — «Тогда я… Такие вещи всегда так, так нужны…» (Бережливо прячет.)

…..

Был у меня два раза, каждый раз, в первую секунду, изумлял ласковостью. (Думая вслед после встречи — так разительно убеждаешься в его нечеловечности, что при следующей, в первую секунду, изумляешься: улыбается, точно вправду рад!)

Ласковость за которой — что? Да ничего. Общая приятность оттого, что ему радуются.

…..

Моя любовь (бесполезный пожар) к Волконскому доходит до того, что знай я подходящего ему — я бы, кажется, ему его подарила (Подходящего или нет, но — подарила. Во всяком случае красивого и внимательного. Некто Эмилий Миндлин, из Крыма, 18 лет.)

Хорошо было бы, чтобы этот даримый утешал меня от Вского.

И всего лучше бы — если бы они — после этого — оба перестали у меня бывать.

…..

Вы отравили мне всех моих сверстников и современников.

…..

С Вами ум всегда насыщен, душа всегда впроголодь. Так мне и надо.

…..

Мне часто хотелось Вас поцеловать — просто от радости, но всегда останавливал страх: а вдруг — обидится. Тогда я жалела, что мне не 8 л как Але, или что я не Ваша любимая собака.

…..

15-го июня 1921 г.

…Еще в дверях рассказываю С. М., что столько-то дней не переписывала — и почему не переписывала. — «С. М., Вы на меня очень сердитесь?»

Он, перебирая бахрому кресла, тихо:

— «Как я могу?.. Эго было такое прекрасное цветение души…»

…..

Моя любовь к нему, сначала предвзятая, перешла в природную: я причисляю его к тем вещам, кые я в жизни любила больше людей: солнце, дерево, памятник. И которые мне никогда не мешали — потому что не отвечали.

Чем не история любви? А вот и стихи:

Нота высока, и на этом уровне набежало семь стихотворений. Цикл «Ученик».

Но та весна была окрашена и еще одной, не совсем одноцветной, радостью — в Москву вернулась из Крыма сестра Ася, поселилась у Марины в Борисоглебском, но ужиться им не удалось из-за разных мерок к быту и князю. Ася явилась со своим уставом в чужой монастырь. Сестры порвали внутренне, разъехались, общаясь на расстоянии из памяти о родстве. Марина пишет Ланну, сглаживая реалии сестринства: