Белая ворона - Владимир Лазарис

class="p1">Наконец Лина съела все, что было на тарелке, взяла ломтик хлеба и начала подбирать им соус. Потом долго пила пиво и попросила Домета купить ей сигареты.

Закурив, она погладила руку Домета.

— Спасибо, Азиз. Как у вас дела?

— Прежде я хочу спросить, как дела у вас. Вы сказали, плохо. Что плохо?

— Все, — Лина блаженно затянулась сигаретой. — Сменила квартиру, когда мне на двери нарисовали шестиконечную звезду, нашла какую-то конуру на окраине, но и оттуда хозяин грозится выгнать, если послезавтра не заплачу. Денег нет: какие могут быть заказы у еврейки! По улицам боюсь ходить, чтобы не попасть в облаву.

— Дайте мне ваш адрес и телефон, — попросил Домет, — чтобы в следующий раз я не искал вас по всему городу.

— Что делать? Я не умею справляться с бытовыми трудностями. Нанять грузчиков для меня было сплошным мучением.

— А что же Ассад…

— Опять вы о нем! Пожалуйста, прошу вас, Азиз, не спрашивайте о нем. Как мне вам объяснить, что от него я не жду ни денег, ни помощи, ни заботы — ничего! Я готова быть для него и прачкой, и кухаркой. Он позволяет мне любить себя, а мне большего и не надо.

— Но, Лина, он же вас…

— Не любит. Но я его люблю.

Оба замолчали.

— Лина, почему Ассад-бей перешел в ислам?

— Об этом мы с ним никогда не говорили. Впрочем, как-то раз он сказал, что ислам намного терпимее христианства.

— Терпимее к чему, к кому?

— Не знаю. Надо полагать, к евреям. Он же — еврей.

— А где он сейчас?

— Не знаю, — ответила Лина и расстегнула пальто. — Мне стало жарко. Давайте погуляем.

— Ваш телефон, — напомнил Домет, протягивая ей авторучку, — и адрес.

Лина взяла салфетку и написала две строчки. Домет расплатился, и они вышли.

На улице было пасмурно. Дворники сгребали с тротуаров сухие листья. В центре огороженного кованой решеткой сквера стоял бюст Шиллера, загаженный голубями. Все скамейки были заняты, кроме одной, на которой черной краской было написано «Только для евреев». Лина села и посмотрела на Домета.

— Так и будете стоять или сядете?

Секунда колебания, и Домет сел. Он почувствовал себя, как на горячей сковороде. Он еще надеялся, что они с Линой заслонили гнусную надпись, не заметив, что она есть и на другой стороне спинки. На них с презрением посматривали с соседних скамеек. Кто-то сказал: «Еврейские свиньи!»

«Мне конец! Меня приняли за еврея. Бежать!»

— Пойдемте в другой сквер.

— Вы меня стыдитесь, Азиз?

— Я хочу уберечь вас от унижений.

— Бесполезно. Эти надписи во всех скверах.

— Чем я могу вам помочь?

— Одолжите мне пятнадцать марок, чтобы я расплатилась с хозяином.

Домет достал из портмоне пятьдесят марок.

— У меня нет сдачи.

— Не нужно. Других купюр у меня с собой нет.

Лина взяла деньги и заплакала.

— Азиз, мне стыдно. Я не могу вас ничем отблагодарить. У меня внутри все перегорело. Как после пожара. Подходишь к своему дому и застаешь пепелище. Так и со мной.

— Переезжайте жить ко мне.

Лина молча уставилась на Домета и шмыгнула носом.

— Не могу.

— Почему?

— Потому что я люблю Левушку.

— Но я же предлагаю вам жить у меня, а не со мной.

— А вы это выдержите?

— Не знаю.

— То-то и оно.

— Вы не думали уехать?

— Думала, и не один раз. Только куда?

— Рита сказала, что некоторые вернулись в Россию.

— Ну нет! Оттуда я еле сбежала и никогда туда не вернусь.

— Тогда в Палестину.

— Ах, Азиз, вы — романтик. Я помню вашу пьесу о Трумпельдоре. Да нет, в Палестине мне делать нечего. Какая из меня сионистка! Левушка собирается в Италию.

— Почему в Италию?

— Хочет писать биографию Муссолини и говорит, что итальянцы — люди древней культуры, не то что варвары-нацисты с их клоуном во главе.

— Вы потише с такими разговорами, — испугался Домет. — Ведь повсюду — уши, а за вами следят.

— Что? За мной следят?

«Господи, кто меня тянул за язык! Не могу же я сказать, что видел дело. Что придумать?»

— Вы сами сказали, что за вами следит полиция, что вы там зарегистрированы.

— A-а, полиция, — протянула Лина. — Скоро две недели, как я там не была. Они и адреса моего не знают.

— Но вас же могут арестовать за то, что вы не отмечались. Вы не боитесь?

— Я боюсь только за Левушку. Азиз, миленький, умоляю вас, сделайте что-нибудь! У вас же большие связи.

— Чего вам бояться, он же по документам — араб.

— Боюсь, они докопаются, что он — еврей. Я не вынесу, если с ним что-нибудь случится! — она заискивающе заглянула ему в глаза и поцеловала в щеку. — Спасите Левушку! Хотите, я сегодня останусь у вас на ночь?

Домет отшатнулся.

— Боже мой, Лина, за кого вы меня принимаете?

Лина резко встала.

«Она уходит!»

Домет хотел догнать ее, но неведомая сила прижала его к скамейке. Лина ушла не обернувшись.

«Ну и слава Богу! Что я такое несу?»

Когда Лина позвонила, Домет не узнал ее голос.

— Лина, что с вами? Вы здоровы?

— Скорее приезжайте! И купите водки.

Домет примчался и увидел, что на Лине нет лица.

Лина не преувеличила: комнатушка — действительно конура. Перед кроватью на полу сложены книги, рядом с ними стоит примус. Домет поставил водку возле примуса. Они сели на кровать. Лина достала из картонки стакан, протерла подолом платья, налила водки и выпила не закусывая. Налила еще — и выпила.

— Уе-е-е-е-е-е-хал! — взвыла она.

— Переезжайте ко мне. Я заберу вас отсюда прямо сейчас.

— Нет, я буду его ждать. Он должен мне позвонить. Он обещал.

— А если не позвонит?

— Позвонит.

Лина быстро опьянела и упала на кровать. Домет выругался про себя и ушел. На душе было препогано.

Всю неделю с утра до ночи он был занят подготовкой важного доклада майора Гробы, и мысли о Лине как-то отступили. Только в пятницу Домет спохватился и набрал ее номер. Ответил сиплый мужской голос.

— Попросите, пожалуйста, фрейлейн Гельман.

— Кого?

— Фрейлейн Гельман, которая живет в этой квартире. А вы кто?

— Сержант Гросс. Криминальная полиция. Тут какая-то еврейка отравилась. А вы ей кто будете?

Домет осторожно положил на рычаг телефонную трубку и тупо посмотрел на нее.

13

Домет очень похудел, у него появилась изжога, он стал рассеянным, быстро уставал, на вопросы сослуживцев, что с ним, отвечал, что устал, давно не был в отпуске.

После отъезда из Палестины ему вообще не снились сны, а теперь он их видел чуть ли не каждую