Цицианов - Владимир Лапин

В 1803 году, вскоре после своего прибытия на Кавказ, Цицианов оказался увлечен идеей бескровного присоединения Ахалцыхского пашалыка, поскольку правивший там паша решил сменить подданство. Однако «ахалцыхская инициатива» вызвала откровенное недовольство в Петербурге. На фоне политических осложнений в Европе там боялись создать откровенный «казус белли» (повод для войны) для Стамбула. Поэтому 12 сентября 1803 года Цицианов поспешил успокоить канцлера Воронцова: «Предписание вашего сиятельства от 4-го прошедшего августа месяца имел я честь сего сентября в 6-й день получить и как убедительные причины, в нем ясно изложенные, так и открытие в полном свете системы нашей против Порты Оттоманской, коим вашему сиятельству угодно было меня почтить, налагает на меня обязанность изгладить даже из памяти моей сие мое желание, казавшееся мне согласным с блаженством здешнего края. Нужным только почитаю почтеннейшее представить вашему сиятельству во извинение моих повторений об оном то, что я, не известен будучи о соотношениях нашего двора с Портой и о таковых же других дворов с нею, дал свободу стремлению усердия моего к пользам службы Его императорского величества…» Через месяц главнокомандующий сообщил Воронцову о практических шагах по выполнению высочайших предписаний: «По дошедшим ко мне слухам и наконец из письма, присланного ко мне через нарочного из Ахалцыха от Селим-аги Химшиева, удостоверился я, что бывший Ахалцыхский Реджеб-паша уже сменен и на место его султан удостоил Селим-агу Химшиева в достоинство паши Ахалцыхского с чином 3-бунчужного паши. Я приветствовал его по случаю сему приличным образом и для вящего утверждения дружественного и соседственного нашего союза отправил я к нему и к первейшим ахалцыхским чиновникам подарки»^[397].

Действия Цицианова на дипломатическом поприще получили одобрение со стороны канцлера Воронцова и самого императора: «Весьма хорошо поступили, что приветствием и подарками обласкали нового Ахалцыхского пашу и главнейших тамошних чиновников. Не бесполезно будет и впредь употреблять средства, дабы удерживать их в доброхотстве к нам. Из того можно надеяться, что сей новый паша будет воздерживать лезгинцев от нападения на Грузию, по крайней мере не будет им в том потворствовать по примеру того, как это желали его предместники»^[398].

Цицианов прекрасно разбирался в том, что принято теперь называть политической культурой, применительно к Кавказу. Он знал, как следует вести дела с соседями, которые в большинстве своем являлись мастерами интриги, и не стеснялся применять методы, от которых в Петербурге некоторые воротили нос. Однако для местной политической кухни угрозы компромата как средство достижения цели воспринимались как вполне допустимое действие. 29 октября 1805 года Цицианов писал генерал-майору П.Д. Несветаеву: «…С Карсским пашой ведите переписку на армянском языке, а не на турецком. Между прочим от себя дайте ему знать, что князь, видя столь большую перемену в его характере и поведении, намерен какое-то письмо, за 3 года назад им писанное, представить в Диван и которое может его погубить — о чем де я за секрет вас уведомляю, прибавив к тому, что князь не приказал для того отдавать скота, взятого у карсских жителей, что он, т. е. паша, не выдал от него требованных людей и скота памбакских, им удерживаемых. Впрочем, если ваше превосходительство надеетесь, что возвращением скота можно будет наклонить его к пропуску провианта, то я позволяю оный ему отдать…»^[399] Речь шла о том, чтобы правителя сопредельной провинции заставить отказаться от запрещения провозить зерно в Грузию.

Знал Цицианов и о том, какое огромное значение имеют в Закавказье личные и родственные связи. Поэтому он старался использовать для посредничества людей, которые имели доверенность у его партнеров по переговорам. Так, для переговоров с Ибрагим-ханом Шушинским он послал грузинского дворянина Нинию Джараева, который был в дружеских отношениях с этим владетелем. Это ханство имело большое значение для укрепления позиций России в Закавказье. Оно прикрывало с востока Гянджу (ставшую на время русским Елисаветполем) и само могло служить удобным плацдармом для движения в Дагестан и Азербайджан. Особую ценность представляла сама крепость Шуша — настоящее орлиное гнездо, расположенное на неприступных утесах. Будучи в руках противника, она становилась настоящей занозой для российских войск, и напротив: если бы на ней развевался российский флаг, то она могла служить одним из оплотов имперской власти в этом регионе. Переход Шуши под российский скипетр выглядел в 1804 году вполне возможным: во второе нашествие Ага-Магомет-хана в 1797 году эти земли обезлюдели: большинство армянских семей бежали в Шемахинское и Шекинское ханства, а также в Грузию.

Цицианов пытался объяснить царю местную политическую кухню в рапорте от 26 марта 1803 года: «Вражда есть пища и упражнение горских народов. Видя силу русского оружия, в Кавказе водворенного, они прибегают к нам, прося друг против друга помощи, и таким образом сами ходатайствуют о собственной своей гибели. Не смея одобрить пред человеколюбивым сердцем Вашего императорского величества сию систему завоевания, должен сказать, что она необходима в настоящих обстоятельствах…»^[400] В ответ на беспокойство Александра I по поводу того, что захват Баку может поколебать доверие к России со стороны других кавказских владетелей, Цицианов писал: «Поелику ни один народ не превосходит персиян в хитрости и в свойственном им коварстве, то смею утвердительно сказать, что никакие предосторожности в поступках не могут удостоверить их в благовидности наших предприятий… Если некоторые адербиджанские ханы оказывали дружелюбие и наклонность к Российскому покровительству, то в чистосердечии их с основательностью ручаться невозможно, да и большие есть причины думать, что они сие делали от страха, а не от усердия. Страх и корысть суть две господствующие пружины, коими управляются дела в Персии, где права народные, вкупе с правилами человечества и правосудия, не восприняли еще своего начала, и потому я заключаю, что страх, наносимый ханам персидским победоносным оружием Вашего императорского величества, яко уже существующий, не может вредить нашим намерениям, поколику почитаю я оный для них необходимым…»^[401]

В отношении на имя Чарторыйского от 26 сентября 1805 года Цицианов вспоминал «известный всей Грузии» ответ джарских лезгин генералу Кноррингу, предложившему им принять российское подданство: «Покажи нам свою силу, тогда и покоримся». Когда грузинский царевич Александр в 1804 году стал уверять Баба-хана в том, что отсутствие русских войск открыло дорогу на Тифлис, персидский правитель поставил под сомнение его слова, ссылаясь на поведение текинского и карабахского ханов: если бы русских войск на границе Грузии не было, они не торопились бы принять российское подданство. Цицианов полагал, что еще не менее трех десятилетий «страх, строгость, справедливость и бескорыстие должны быть свойствами и правилами здешнего народоправления; в течение сего времени стараться вводить кротчайшие нравы и любовь к ближнему, а потому и к общему благу, но не иными какими способами, как щедрыми наградами тех, кто что-нибудь сделает к общей пользе». Князь называл ничтожной эффективность «задабривания» закавказских владык подарками, пенсионами и разного рода льготами, как это было прежде. Торговцы продолжали страдать от разбойников, продолжалась охота за людьми, которых продавали на невольничьих базарах в Дагестане. Ших-Али-хан Дербентский, всячески обласканный Павлом I, активно плел антироссийские интриги, помогал Баба-хану и т. д. Жесткие же меры Цицианова по отношению к участникам набегов привели к тому, что цена на пленных грузин выросла в три раза, а это говорило об их эффективности. Главнокомандующий писал о том, что «беспошлинный провоз товаров с посланцами рождал в ханах частые предлоги посылать оных, а затем всякие злоупотребления, явный и бесполезный ущерб казне, наилучше сказать вредный, потому что он укоренял владельцев в обмане и заключении, что Россия на обман тот поддается».