Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев

– Не завидую я тебе, Корнеев. – Даже здесь, на расстоянии, чувствовалось, каким удрученным сделалось лицо диспетчера, принимавшего сводку. Голос его далекий, сдобренный треском, какими-то звериными взвизгами эфира, затуманился. – На ковер ведь потянут, Корнеев.

– Знаю. Ну что, до следующей связи?

– Погоди, – остановил его диспетчер. – Вот еще что. – Диспетчер замялся, кашлянул в кулак: смятенное состояние человека, который собирается попросить взаймы денег, но стесняется самой просьбы, ее наготы и собственной бедности. – Вот что…

– Выкладывай открытым тестом, – не выдержал Корнеев, – в обморок не грохнусь. Не боись, родимый.

– Да тут такое дело, что можно грохнуться. Понимаешь, от брата твоего, от Константина… Он давно у тебя не был?

– Порядочно. А что случилось?

– Жена от него ушла.

– Чего-о-о? – Корнееву показалось, что он ослышался: слишком неожиданной была новость, подумал: как же он, какими словами сообщит эту новость Косте – это же все равно что резать по живому.

– К сожалению, это факт, – голос диспетчера удалился, стало плохо слышно. – Не мое это дело осуждать, в таких случаях лучше всего стоять в стороне, но что хочу сказать… Не того все-таки качества… человек, который ее увел… Хотя и вашего роду.

– Кто он? – отрывисто спросил Корнеев.

– Да брат… Твой брат.

– Какой брат?

– Самый обыкновенный брательник, такой же, как и Костя, родной. Ученая личность. Знаешь такого?

– Володька?

– А дикторша эта, – слышно стало лучше, в голосе диспетчера появились доверительные нотки, – начальству нашему звонила, говорила, что повариха из твоей бригады к этому делу причастна.

– Вика, что ль? – не поверил Корнеев.

– Не знаю, как ее зовут, но, говорят, недурна девонька. Верно?

– Быть того не может.

– За что купил – за то и продаю. Костя, бают, из-за нее с севера домой ни-ни. Вот и получился зигзаг. Хоть плачь, хоть хохочи.

Корнеев молчал – у него никак не могла уложиться в голове новость, это было как удар в незащищенное место, от которого – мгновенный паралич.

– Чего молчишь? – спросил диспетчер.

Кое-как собравшись с духом, овладев голосом, который неожиданно пропал, – несколько тщетных попыток возродить его, одолеть немоту, ни к чему не приводили, – Корнеев ощутил себя человеком, который карабкается по отвесному гибельному склону, вонзает ногти в землю, в камень, в сыпучую непрочную породу, ломает пальцы, стараясь удержаться, стонет и плачет, задыхается, выбиваясь из сил, и ползет, ползет вверх, проговорил что-то бессвязное в трубку рации. Было больно за брата. И за одного и за второго. Вот-вот должен наступить предел, крутизна кончится, и он сможет отдышаться, передохнуть хотя бы немного, но крутизна все не кончалась и не кончалась, закраина заваливалась, ползла в небо, и как ни цепляйся он руками за обрывки корней, каменные сколы – все равно не удержаться, придется ему грохнуться вниз и разбиться. До диспетчера корнеевские слова не дошли, как, собственно, и до самого Корнеева – вместо слов что-то мятое, чуждое человеческому языку, набор странных звуков.

– Повтори, не разобрал, – диспетчер повысил голос.

– Я ничего не говорил, – чуть слышно произнес Корнеев. – Отключаюсь до следующей связи.

Щелкнул рычажком рации, вырубая питание, посидел некоторое время неподвижно, ошарашенный случившимся. Подумал, что надо было бы спросить у диспетчера, откуда тот все знает, какая сорока принесла ему на хвосте худую весть, да теперь все, поздно – сеанс связи кончился. «Володька, Володька, что же ты наделал? Зачем унизил, вывалял в дерьме весь корнеевский род? А ведь талантливый вроде бы и очень добрый парень. Что же ты наделал, Володька, что? Неужто тебе девиц, молодок, других баб, в конце концов, не хватает, а? – польстился на жену собственного брата! Какое наказание должно быть тебе определено? Ведь мы же все тебя проклянем, Володька!» – он обращался к Володе Корнееву так, словно тот находился рядом, сидел вместе с Сергеем в одном балке.

Часто талант и подлость сосуществуют, ходят рядом, талантливый человек совершает нечто такое, что другому ни за что не простили бы. Но, оказывается, ничего, талантливому человеку все же это прощают. Корнеев невольно усмехнулся: а ведь это действительно так. Он слышал одну историю, как в период голодухи один человек прятал ото всех хлеб, съедал его сам, не делясь ни с кем, давясь и собирая в ладонь крошки, был подонком и подлецом, но зато так лихо умел играть на трубе, извлекать из нее такие серебряные, призывно-щемящие звуки, что все невольно поднимались и шли в атаку, в воду, в огонь, под пули, в охлесты взрывов, – этот человек имел талант, хоть и был подонком. Он жил, а кореши его, однополчане, гибли десятками… Чего больше в Володьке Корнееве – таланта или подлости?

«Что же ты наделал, Володька!»

Корнеев снова включил рацию, начал связываться с «Тремя единицами» – Ныйвой, с летным диспетчером Карташовым, на удивление быстро вышел на него.

– Ну чего? – хмурым тоном поинтересовался Карташов.

– Костя в эфире давно не объявлялся?

– Летит сюда. Через час в Ныйве должен быть. Стряслось что-нибудь?

Какой цвет может быть у беды? Черный, серый, белый, синий, фиолетовый? Какая эмоциональная окраска? Хоть и считаем мы, что чужого горя не бывает, оно все-таки бывает: не так, может быть, больно печет грудь горе чужое, но печет.

– Стряслось, – Корнеев помолчал немного, собираясь с духом, потом сообщил новость.

– Актерка! – произнес Карташов так, будто это слово было ругательным. – Дешевая актерка!

– Володька наш, братец младший, оказался еще больше дешевым – он ее увел.

– Вот так-так, – смято пробормотал Карташов, потом охнул.

– Дядь Володь, ты сообщи это Косте как-нибудь поаккуратнее. В несколько приемов, что ли.

– Я его… Я его… Ладно. Сообщу.

Едва он отключился, как в предбаннике балка кто-то громко затопал мерзлыми катанками. Кого там еще несет? Опять небось какая-нибудь недобрая весть? Беда любит кучно ходить. Хотел было привстать на стуле, но за это неосторожное движение поплатился резью в висках, подумал, что вот так, наверное, к людям приходит инсульт. С оглушающей, парализующей резью. Хлопнула дверь, в прогале показался Воронков. Подбил шапку рукой.

– Глина вроде бы кончилась. Обычную породу, кажись, бурим.

До Корнеева не сразу дошел смысл его слов. А когда дошел, он поднялся, пошатываясь, сдернул с гвоздя полушубок и, держась за стенку, выбрался на улицу.

Глава восемнадцатая

…Помчался горностаем к тростнику и белым гоголем в воду. Вскочил на борзого коня, соскочил босым волком с него и прибежал к берегу.

«Слово о полку Игореве»

Когда разгружали продукты на буровой, Митя Клешня неподвижно, сгорбившись, будто ворон,