Клеопатра, или Неподражаемая - Ирэн Фрэн

Антоний, казалось, оставался хозяином ситуации; несомненно, именно он разрешил Клеопатре продлить ее пребывание на вилле Цезаря. Поскольку архивы Цезаря находились у него, он единолично решал все вопросы: назначал новых сенаторов, освобождал пленных, возвращал в город тех из ссыльных, кому благоволил, редактировал, как ему было удобно, тексты законов и погашал свои огромные долги за счет денег из шкатулки диктатора, которую так неосторожно доверила ему Кальпурния.

* * *

Эти его действия не могли шокировать Клеопатру: в ее семье властью всегда распоряжались именно так. Но тогда почему через каких-то двадцать дней она внезапно решила отплыть в Александрию? Из Египта не поступало никаких неприятных известий. Что касается Рима, то там ситуация словно застыла: Антоний продолжал этим пользоваться к своей выгоде, но никто не возмущался его поведением, не было даже слухов. Если не считать разговоров о письме, прибывшем из далекой Иллирии: об ответе Октавиана на послания родичей, призывавших его отказаться от наследства Цезаря. Поразмышляв несколько дней, Октавиан прислал свой ответ — строку из «Илиады», из того знаменитого места, где Ахилл прерывает жалобы своей матери Фетиды, заявляя, что хочет отомстить, пусть даже ценой собственной смерти, за гибель Патрокла: «О, да умру я теперь же, когда не дано мне и друга / Спасти от убийцы!»^[86]

Через своих шпионов Клеопатра, несомненно, узнала, что Октавиан уже отправился в путь и скоро будет в Риме. Конечно, Антоний, как и Цицерон, как и все римские политические деятели, считал его недоноском, ничтожной пешкой, которую ликвидируют при первой возможности. Однако суждение Клеопатры было иным: разве сама она не принадлежала к числу тех, от кого ничего не ждут? В ней тоже никто не видел будущую наследницу трона, и если Октавиану, скромно державшемуся в тени Цезаря, доводилось посещать виллу в Трастевере, она не могла не заметить его проницательных глаз и замкнутого лица.

Поэтому в середине апреля, услышав, что Октавиан, еще только двигаясь к Риму, уже требует от сопровождающих, чтобы они называли его Цезарем, она должна была вспомнить альфу и омегу поведения Птолемеев, законы египетского двора: следует остерегаться змей, особенно если они маленькие. И она приказала своим морякам поднять паруса: ибо рассуждала как мать, как гречанка, как царевна из дома Лагидов — и как наследница Александра.

В данный момент судьба Цезаря, казалось ей, вновь совпала с историей македонского завоевателя: объединитель мира умер, не успев завершить свой труд; и, прежде чем остынет пепел погребального костра, наследники вступят в борьбу за его наследство. Они не могут расчленить его тело, но будут рвать на куски, дробить завоеванные им земли, и горе тому, кто станет на пути у их армий…

Значит, прежде чем начнется резня, надо скрыться. Бежать от инфернального круга вендетт, забыть свою поверженную мечту, сделать ответный ход быстро и уверенно, спасти то, что еще можно спасти, защитить свое главное достояние — Египет, свое царство, ключ ко всему Востоку. И своего сына.

Между тем с гор угрюмой Этрурии пришло и распространилось по Риму новое предсказание, весьма зловещее, но которое считалось правдивым, потому что вышло из уст старейшего прорицателя: «Возрождается монархия древних времен. Все римляне будут низведены до положения рабов — кроме одного».

Кто именно станет счастливым победителем, прорицатель не сказал; однако на улицах Города плебеи уже шептались о том, что на всех, кто так или иначе был замешан в убийстве Цезаря, обрушится беспощадная месть богов.

Значит — в море, и как можно скорее. Острова, пробегающие мимо, весенний ветер, солнце, водяные брызги, штиль или бури… Это все неважно; главное, однажды вечером на горизонте вспыхнет свет Маяка, а уже на следующее утро водная гладь расступится перед сверкающим чудом Александрии.

* * *

Она отплыла примерно 13 апреля. И, наверное, сразу повернулась спиной к италийским берегам: в самом деле, ни при жизни отца, ни в те месяцы, когда делила с Цезарем его мечты и постель, она не была счастлива в этом городе на Тибре. Ее постоянно бросало от надежды к отчаянию, а после гибели возлюбленного, который (прежде, чем пасть под ударами убийц) так решительно отстранил ее от своей смерти, она узнала холодное, неприязненное молчание римлян — еще один лик страдания.

* * *

Новость об отъезде Клеопатры несказанно обрадовала Цицерона. Но он был беспокойной натурой. В портах Средиземноморья у него тоже имелись осведомители, и все время, пока длилось плавание царицы, он наводил о ней справки.

По мнению некоторых, оратора особенно интересовала ее предполагаемая новая беременность, и, как говорят, он почувствовал огромное облегчение, узнав, что в пути Клеопатра потеряла этого второго ребенка.

Но то были всего лишь догадки, разрозненные слухи. Поговаривали, будто в тот год солнце чаще всего скрывалось за пеленой тумана, погода стояла прохладная и фрукты сгнивали на ветвях, не успев созреть. Словно сама природа, узнав о смерти Цезаря, носила по нему траур.

Мы никогда не узнаем, действительно ли у царицы случился выкидыш и, вообще, были ли обоснованы слухи о ее второй беременности; да это и не так важно: сам анекдот, соответствовал ли он действительности или нет, есть не что иное, как символ утраченной мечты. Мечты, которой было суждено возродиться.

Ибо даже в знамениях, которые посылали боги, промелькнул несомненный знак надежды: примерно через восемь недель после возвращения Клеопатры в Египет ее астрономы заметили на зодиаке хвост кометы. Комету можно было наблюдать в течение всего семи дней; тем не менее вскоре прошел слух, что ее видели и в небе над Римом — и сразу нарекли «звездой Цезаря».

Итак, молчание ее возлюбленного стало молчанием бесконечных пространств, но оно обрело форму — стремительную, сверкающую, какой была сама его жизнь, — превратилось в яркую кисть звездного шарфа.