На службе у бога войны. В прицеле черный крест - Петр Демидов

Немцы отступали по шоссейным дорогам, иногда на перекрестках образовывались огромные «пробки». Если авиация их засекала, то в действие вступала наша реактивная артиллерия. На открытой местности от «катюш» не было спасения.

Дивизия подошла к Ораниенбургу. Организовать прочную оборону немцы не успели, но на одной из окраин польские части встретили упорное сопротивление. Кеневич развернул полки, и после непродолжительной артподготовки они ринулись в атаку, смяли противника и заставили его отступать. Здесь поляков поддержал 22-й гвардейский кавалерийский корпус генерала Константинова. Нам же под Ораниенбургом даже не пришлось расчехлять свои боевые машины.

Дивизион занял боевые порядки на южной окраине города. Ораниенбург — страшное место. Здесь размещался известный концлагерь Заксенхаузен, в котором содержались узники из разных стран Европы. Рабский труд заключенных использовался на различных предприятиях, в том числе на металлургических, самолетостроительных, на испытательном полигоне самолетов-снарядов ФАУ на острове Узедом в Балтийском море. Через Заксенхаузен прошло более 200 000 узников, а тот, кто остался в живых и не попал в крематорий, больше походил на скелет, нежели на человека. День 22 апреля 1945 года стал незабываемым днем для узников этого лагеря, они получили свободу из рук польских и советских солдат.

После Ораниенбурга 4-я польская дивизия взяла направление на Эльбу. Бои еще продолжались, чаще всего они вспыхивали на дорогах, по которым, выйдя из лесов, отступали разрозненные немецкие части — пехотные, артиллерийские, минометные, отряды фольксштурма, учебных подразделений и даже тюремной охраны.

К вечеру 25 апреля части дивизии заняли очередной населенный пункт. Кеневич решил здесь переночевать, чтобы утром продолжить преследование противника. Со своим штабом он разместился в одном крыле каменного дома, в другом — команда артиллерийского полка, полковник Расков и мои управленцы. С полком Раскова мы шли бок о бок почти две недели, я даже успел подружиться с ним.

Артиллерист оказался мужем знаменитой летчицы Марины Михайловны Расковой, чье имя гремело в газетах в довоенное время. Инженер по профессии, он не был кадровым командиром, но как офицер запаса хорошо знал артиллерийское дело. В его манере отдавать приказы и распоряжения было что-то с «гражданки», но подчиненными они выполнялись четко и быстро: сказывался его авторитет среди личного состава полка. Когда выпадала свободная минута, мы с ним гуляли между его пушек и моих БМ, вспоминали довоенную жизнь. Полковник много рассказывал о своей жене, командире женского авиационного полка ночных бомбардировщиков, которая погибла в начале января 1943 года, о пятилетней дочери, показывал семейные фотографии.

Уже стало совсем темно, и мы после прогулки расстались, разошлись по своим комнатам. Из открытого окна доносился запах сирени и каких-то не знакомых мне цветов. Я лег спать, как обычно, по-походному, сняв сапоги, расслабив ремни и расстегнув пуговицы гимнастерки. Было тихо, слышны лишь шаги часовых.

Проснулся я от сильного грохота, на голову с потолка сыпалась штукатурка, в темноте спросонья ничего не разобрать — что произошло. По коридору бегали мои офицеры, кто-то, схватившись за оружие, выпрыгнул в окно. На улице я столкнулся с часовым и спросил: «Кто стрелял?» Перепуганный часовой ответил: «Немцы, кто же еще!»

Надо было объявлять тревогу, но дальше стрельбы никакой не последовало. Кто-то зажег смоляной факел, стало уже легче разбираться в ночном происшествии. Было ясно, что на дом упал артиллерийский снаряд. И так случилось, что этот единственный снаряд угодил в дом, в котором размещались сразу три штаба. Можно было предположить, что выстрелил какой-нибудь сумасшедший немецкий артиллерист из леса, что виднелся недалеко от села.

В доме продолжали раздаваться крики о помощи и стоны раненых. Я бросился наверх, в комнату, где размещался Кеневич. Генерала нигде не было, лишь на стуле висел его мундир. Появился его адъютант. Вдвоем мы стали искать начальство. В доме уже вовсю шли работы по спасению пострадавших. Солдаты растаскивали бревна, балки, оконные рамы, выносили на улицу раненых и убитых. Одним из последних вынесли полковника Раскова. У него была разбита голова, видимо, скончался сразу, не мучаясь.

Между тем поиски Кеневича продолжались. Адъютант, с генеральским кителем в руках, бегал вокруг дома и спрашивал каждого встречного — не видал ли командира дивизии! Только когда стало светать, комдива нашли в подвале дома на противоположной стороне улицы, где размещался узел связи дивизии. Комдив, в одной рубахе и генеральских штанах, держал телефонную трубку и яростно распекал кого-то из своих подчиненных. При этом говорил на польском языке, но когда надо было ввернуть крутое словцо, переходил на русский.

Для многих так и осталось загадкой, когда генерал успел сюда прибежать? Скорее всего, это случилось сразу же после взрыва. В темноте никто не заметил, как Кеневич сиганул через окно и стал поднимать гарнизон, чтобы отразить атаку противника. Атака, к счастью, не состоялась, но шуму было много.

Раненых отправили в госпиталь, а погибших похоронили за селом. Я долго стоял у свежих могил и думал о превратностях фронтовой судьбы.

Дивизия продолжала путь на запад, за ней шел наш дивизион. Командовать походной колонной я поручил начальнику штаба Гизетли. Во время ночного ЧП в дивизионе никто из моих подчиненных не пострадал, но смерть полковника Раскова никак не укладывалась у меня в голове. Надо же такому случиться — погибнуть в конце войны!

Вот уж поистине — пути Господни неисповедимы. На войне можно погибнуть от шальной пули, разорвавшегося снаряда или бомбы, а можно — и от реактивного снаряда, не успевшего сойти с направляющих. И такое бывало. Я, например, мог отдать Богу душу от своего хобби. На фронте у меня была небольшая коллекция ружей и пистолетов, которую постоянно возил с собой в походном «доме». Когда-то мой ординарец Василий Полеводин смастерил из дивизионной полуторки «ГАЗ» прекрасное жилище. Здесь все было: стол, две кровати, маленькая печка-буржуйка, даже умывальник. Хозяйственный ординарец где-то достал ковры и обил ими стены. На коврах у нас висели сабли, ножи, пистолеты разных систем и ружья.

Когда дивизион только что передали польской дивизии, я собрал на совещание своих офицеров. Пока ждали начальника штаба Гизетли, старший лейтенант Коган снял со стены револьвер образца 1895 года и начал крутить барабан и спускать курок, будучи уверенным, что оружие не заряжено. И вдруг раздался выстрел. Пуля прошла между командиром батареи Виленским и мною. Следовательно, кого-то из нас Коган мог ухлопать за милую душу. Недаром говорят, что даже незаряженное ружье когда-то должно выстрелить. Впрочем, пуля — дура, а жизнь дается один раз. Бог миловал — ни под пулю, ни под снаряд я не попал, хотя, если вспомнить, в каких только передрягах не побывал!

Последние бои в Берлине были не менее ожесточенными, чем на Висле и Одере, но дивизия их выдержала с честью. Кеневич использовал дивизион на полную катушку. Во время общего штурма Берлина нам постоянно приходилось применять убойную силу своих реактивных установок, давать залпы по несколько раз в день. Рядом с нами сражались мои боевые товарищи из 1-й гвардейской танковой армии. 29–30 апреля развернулись ожесточенные бои в самом центре германской столицы. Они шли в районе Зоологического сада, парка Тиргартен, у Потсдамского и Ангальтского железнодорожного вокзалов, у дворца рейхсканцелярии. 1-я польская армия и танки Катукова, выйдя к Спортплощадке, отрезали юго-западную немецкую группировку от северо-восточной.