Несостоявшаяся ось: Берлин - Москва - Токио - Василий Молодяков

15 марта германские войска перешли границу Чехо-Словакии, которой в ближайшие часы предстояло исчезнуть с карты Европы. 17 марта румынский посланник в Лондоне Тиля сообщил Галифаксу, главному дипломатическому советнику кабинета Ванситарту и вице-министру иностранных дел Кадогану о германском ультиматуме Бухаресту. Германофоб Ванситарт способствовал немедленной публикации сенсационного известия. В тот же день Чемберлен выступил в своей вотчине Бирмингеме с решительной речью, направленной против Германии и ее планов «мирового господства»: надо было оправдываться за прошлогоднее «умиротворение». Про Румынию в ней ни слова. Если премьер не успел подробно узнать об этом, то Галифакс, который готовил текст речи, был в курсе. Тиля еще 14 марта сказал ему, что резкое заявление британского правительства по поводу оккупации Праги (мысль носилась в воздухе) было бы очень полезно. Принимая 19 марта от Майского возмущенную ноту Литвинова по поводу действий Германии, британский министр был доволен: она «ему очень понравилась, особенно то место, где нота квалифицирует акцию Гитлера как агрессию. В заключение Галифакс еще раз и очень настойчиво просил меня поддерживать с ним возможно более тесный контакт», – телеграфировал в Москву воодушевленный полпред. Днем позже сам Галифакс выступил с пространной антигерманской речью в палате лордов.^[369]

Известие об ультиматуме оказалось фальшивкой, что выяснилось уже через несколько дней. Тиля, бывший, судя по всему, ее главным автором, не смутился, ничего объяснять не стал и никакой ответственности не понес. Но, как поэтично сказал Валерий Брюсов по совсем непоэтичному поводу – в начале Первой мировой войны, «от камня, брошенного в воду, далеко ширятся круги». Галифакс немедленно связался со своим послом в Варшаве Кеннардом и велел сообщить Беку, что в Лондоне рассматривается перспектива превращения польско-румынского альянса (Бухарестский договор 3 марта 1921 г.) из антисоветского в антигерманский. Беку идея не очень понравилась. Как и чешские министры, он не горел желанием, чтобы его «защищал Ворошилов». Германские танки на улицах Праги (и снова никакого сопротивления!) желания ссориться с Рейхом тоже не вызывали. Не больше энтузиазма проявил и Бухарест – напомним, у Советского Союза были давние территориальные претензии и к Польше, и к Румынии.

Чтобы подтолкнуть Варшаву к активным действиям, в Лондоне пошли ва-банк. 31 марта в палате общин Чемберлен заявил: «В случае любой акции, которая будет явно угрожать независимости Польши и которой польское правительство соответственно сочтет необходимым оказать сопротивление своими национальными вооруженными силами, правительство Его Величества считает себя обязанным немедленно оказать польскому правительству всю поддержку, которая в его силах. Оно дало польскому правительству заверение в этом».^[370]

Но премьер выступил не вдруг и не по собственной инициативе. Накануне Галифакс предложил сделать такое заявление, причем прямо сказал о Германии (в декларации Чемберлена нападающая сторона конкретно не названа). Премьер охотно подхватил идею, снова роняя слова о «мировом господстве».^[371] Бек принял гарантии, что было подтверждено англо-польским коммюнике 6 апреля.^[372] Еще через три недели Гитлер объявил о разрыве договора с Польшей и морского соглашения с Великобританией.

Галифакс, до сих пор не замеченный ни в малейших прорусских и тем более просоветских настроениях, стал обхаживать Майского и подчеркивать, что «консультации и переговоры более общего порядка по вопросу о создании единого фронта миролюбивых держав против агрессии… остаются в полной силе и английское правительство собирается продолжать их с максимальной энергией». Министр прямо поставил вопрос о возможном одобрении Москвой декларации Чемберлена и о том, «готов ли был бы СССР в случае нападения Германии на Польшу оказать последней помощь, например, в такой форме, как снабжение поляков оружием, амуницией и прочим». Майский ответил уклончиво, сославшись не только на незнание позиции своего правительства, но и на явное нежелание Польши принимать советскую помощь. И знакомый эпилог: «Закончил Галифакс заявлением о желании поддерживать со мной возможно более тесный контакт».^[373]

Что же произошло? Что замыслил Галифакс, которого Ванситарт каламбурно прозвал «святая лиса» (Halifax = «holy fox»)? Ллойд Джордж выступил против гарантий Польше, пока они не опираются на поддержку Советского Союза: «При отсутствии твердого соглашения с СССР, – сказал он Чемберлену после оглашения декларации, – я считаю ваше сегодняшнее заявление безответственной азартной игрой, которая может очень плохо кончиться».^[374] Ллойд Джордж был «лисом» не меньше Галифакса, но лишенным показной святости последнего. Он понимал, что Великобританию втягивают в игру почище Версаля и при гораздо менее выгодном соотношении сил.

Действительно, с весны 1939 г. Галифакс, при поддержке лордов Лотиана и Астора, прилагал усилия к вовлечению Советского Союза во фронт «миролюбивых государств» против Германии – как бы невзначай подставляя Москву под удар вермахта – и даже решился на переговоры с большевиками. При этом он же откровенно заявлял своим коллегам по кабинету: «Наша главная цель в переговорах с СССР заключается в том, чтобы предотвратить установление Россией каких-либо связей с Германией».^[375] И не более! Чемберлен в целом поддерживал своего министра, но вяло: видимо, природный практицизм и осторожность в нем иногда все же просыпались.

История трехсторонних московских переговоров лета 1939 г. хорошо известна, что позволяет воздержаться как от пересказа событий, так и от каких-либо домыслов.^[376] Документы показывают, что, по крайней мере, к дипломатическим переговорам Москва отнеслась со всей серьезностью, о чем свидетельствует конкретный характер советских предложений. Понимая, что политический «протокол о намерениях» или договор без взаимных военных обязательств не только не остановит, но разозлит Германию, Молотов в телеграмме советским полпредам в Лондоне и Париже 17 июля ясно заявил: «Без совершенно конкретного военного соглашения, как составной части всего договора, договор превратился бы в пустую декларацию, на которую мы не пойдем». И добавил в присущей ему грубоватой, но откровенной манере: «Только жулики и мошенники, какими проявляют себя все это время господа переговорщики с англо-французской стороны, могут, прикидываясь, делать вид, что будто бы наше требование одновременности заключения политического и военного соглашения является в переговорах чем-то новым… Непонятно только, на что они рассчитывают, когда пускаются в переговорах на такие неумные проделки. Видимо, толку от всех этих бесконечных переговоров не будет. Тогда пусть пеняют на себя».^[377]