Сила обстоятельств - Симона де Бовуар

В Копакабане 300 000 жителей, в основном это крупная и мелкая буржуазия; приятно было прогуливаться между красивыми зданиями, зачастую построенными на сваях, в стиле Ле Корбюзье. Квартал замирает у подножия скалы, на которую взбираются какие-то дороги, но пересекают ее чаще всего через туннели. Рио весь целиком дыбится небольшими холмами и конусами, в которые упираются улицы и которые прорезают дороги. Эти горбы покрывает зелень, лес заполняет город, осаждаемый еще и океаном: ни одно большое поселение не сливается так полно с природой. Прогулка в автомобиле по Рио – это бесконечные подъемы, кружение, внезапные низвержения, крутые спуски с неожиданными великолепными видами на прибрежные утесы и гирляндой пляжей. С Коркавадо, где на высоте семисот метров водрузили тридцатиметрового Христа, вас ослепляет этот городской и дикий пейзаж.

В высоту город вознесся лишь в дорогих кварталах; он простирается так далеко, что шоферы разделили его на две зоны: такси севера никогда не ездят в южную часть, и наоборот. Иногда мы пересекали некрасивые рабочие районы севера, но хорошо узнали только юг. По вечерам Рио блистал: ожерелья, длинные колье, цепочки, пояса из драгоценных камней обвивались вокруг его темной плоти. В серо-голубой дымке сумерек я предпочитала маленькие улицы с их закрытыми лавками. Есть в Рио что-то усталое и поблекшее – черно-белые мозаичные тротуары растрескались, асфальт вспучивается, стены шелушатся, мостовые грязные, но солнце и толпа заслоняют это. В простонародных кварталах, окутанных тьмой и молчанием, витают призраки и сожаления.

Из трех миллионов обитателей Рио семьсот тысяч проживают в трущобах – фавелах; изголодавшиеся крестьяне, которые зачастую приходят издалека искать счастья в городе, скапливаются на брошенных владельцами землях: болотах, каменистых пригорках. Если из досок, картона, кусков железа они успевают построить хижину, власти не считают уже себя вправе прогнать их. В самом сердце Рио на обрывистых холмах изобилуют фавелы. Чтобы скрыть их нищету, один ответственный за туризм чиновник предложил размалевать их: начинание забросили на полпути, но несколько хижин оказались раскрашены в яркие цвета. Взобравшиеся на самые высокие вершины, господствующие над городом и океаном, некоторые из этих кварталов на расстоянии кажутся счастливыми деревнями. Бразильцы не любят показывать свои фавелы. Однако Тереза Карнейро, с которой мы познакомились в Париже, дала нам возможность посетить одну из них. Это было селение в Копакабане из четырех тысяч душ, в большинстве своем черных, расположенное ступенями на бугре более ста метров высотой. Оно походило на все другие – нищета, грязь, болезни, но была у него одна особенность: там жила монахиня, которую звали сестра Рене или просто Рене. Дочь французского консула, потрясенная в юности бедствиями испанского народа, она постриглась в монахини и работала вместе со священниками, живущими жизнью рабочих. Ей посоветовали поехать в Рио. С согласия владельца она «захватила» кусок земли, где мужчины из фавелы помогли ей оборудовать диспансер и школу. Светловолосая, розовощекая, с высокими скулами, почти красивая, Рене носила синий халат санитарки. Она поразила нас своим умом, своей культурой и материалистическим здравым смыслом. «О Боге со здешними людьми станут говорить, когда у них будет вода… Сначала сточные канавы, а уж потом мораль». Несколько тамошних женщин помогали ей, и она пыталась воспитать себе заместительниц. Белое меньшинство, довольно многочисленное, сосуществовало рядом с черными, и она боролась с их расизмом. У нее были свои проблемы. Прямая, непосредственная, без тени самодовольства, она обезоруживала любые упреки, которые обычно можно адресовать дамам-патронессам и сестрам милосердия, ибо не смотрела на людей, которым служила, глазами общества и Бога, а скорее их глазами смотрела на общество и Бога.

Зелия умела водить автомобиль, а у Кристины, которая приехала с матерью в Рио, была машина; они показали нам окрестности. Амаду отвезли нас в горы, в Петрополис; летом, когда Рио задыхается от жары, они снимают там комнаты в огромном отеле, в котором должно было разместиться казино, но азартные игры запретили, и пустующие салоны вытянулись анфиладой. Мы видели виллу, где Стефан Цвейг покончил жизнь самоубийством. В другой день мы вместе с Зелией поплыли на остров Пакета, где прокатились в фиакре; старый экипаж вполне соответствовал красивым запущенным домам, заброшенным садам, древнему аромату эвкалиптов.

Мы сразу же прониклись симпатией к Жоржи, к Зелии, а в Рио стали близкими друзьями. В нашем возрасте, пережив разрыв стольких связей, мы не рассчитывали познать радость новой дружбы. Дочь коммуниста, убитого полицейскими, и сама коммунистка, Зелия встретила Жоржи во время избирательной кампании; он покорил ее, отвоевав у мужа, которого она больше не любила, и вот уже пятнадцать лет они составляли счастливую, жизнерадостную пару. Своему итальянскому происхождению Зелия была обязана юношескими естественностью и свежестью; она обладала характером и душевной теплотой, острым взглядом, живым языком; ее присутствие тонизировало, это одна из тех редких женщин, с которыми я смеялась. У Жоржи тоже сдержанность и пыл уравновешивали друг друга: за его спокойствием чувствовались великие укрощенные страсти. Он был отзывчив на так называемые «мелкие радости жизни»: еду, пейзажи, очарование женщин, беседы, смех. Проявляя заботу о других, всегда готовый понять их и помочь им, он имел совершенно определенные антипатии и обладал огромным чувством юмора. Крепко укорененный в бразильскую землю, он занимал там привилегированное положение: в то время как страна старается преодолеть свои разногласия, Амаду как героев чествует писателей и художников, отражающих для него национальное единство, на которое он уповает. Все, кто в Бразилии умел читать, знали «Габриэлу», и ни в одной стране я не видела, чтобы автор пользовался такой всеобщей популярностью. Поэтому, чувствуя себя одинаково хорошо и в «захваченном квартале», и у миллиардера, он мог привести нас и к президенту Кубичеку, и к «матери святого».

Молодым, при Варгасе, он сидел в тюрьме. Позже, когда компартия была запрещена, он вместе с Зелией уехал в изгнание. В трудные времена они два или три года провели в Чехословакии. Побывали в Париже, в Италии, Вене, Хельсинки, Москве, Пакистане, Индии, Китае и уж не помню, где еще. На конгрессах и во время путешествий он часто работал вместе с кубинским поэтом Николасом Гильеном и с чилийским – Нерудой; чтобы избавиться от скуки официальных визитов, он нередко разыгрывал их. Так, сидя в Пекинской опере между Гильеном и переводчиком, Амаду пересказал Гильену версию спектакля, возмутившую того своей непристойностью. Через несколько дней после этого у них зашел разговор с китайскими писателями о театре. «Я не понимаю, – заявил шокированный Гильен, – как можно настолько уважать традиции, чтобы сохранять порнографические сцены в пьесах, которые вы показываете народу». Китайцы были крайне удивлены, а Жоржи Амаду задыхался от смеха, и Гильен вдруг понял. «Так это ты!» – сказал он, даже не улыбнувшись. В Вене Амаду посылал Неруде телеграммы: «Самому великому поэту Латинской Америки» – чтобы позлить Гильена. А сам при этом посвятил его в тайну одного письма собственного сочинения, в котором некая поклонница предлагала себя Неруде. За завтраком Неруда прочел им письмо, а потом помрачнел: «Вот глупая! Она забыла дать мне номер своего телефона!» Зелия и Жоржи знали множество историй о множестве самых разных людей.