Александр Блок - Владимир Новиков

Он оправдывает лозунг «Долой суды», апеллируя к критиковавшим российскую юстицию Достоевскому и Льву Толстому, но на смену несовершенному судопроизводству придут «классовое» правосознание, «тройки», террор.

Есть в статье и отчаянные гиперболы прямо-таки мазохистского свойства: «Не беспокойтесь. Неужели может пропасть хоть крупинка истинно ценного? <…> Не бойтесь разрушения кремлей, дворцов, картин, книг. Беречь их для народа надо; но, потеряв их, народ не все потеряет. Дворец разрушаемый – не дворец». Тут Блок в своем мечтательном безудерже превосходит всех реальных большевиков-революционеров: те-то достаточно буржуазны, чтобы утилизовать дворцы для своих новых бюрократических департаментов и личных резиденций.

«Что же вы думали? Что революция — идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своем пути? Что народ – паинька?» — эти риторические вопросы Блока выглядят как неуместный перенос художественных категорий на социальную практику. Какое уж там «творчество», которое разрушает все «до основанья», ничего истинного не создавая!

«Переделать все . Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью».

И это тоже красивая, но, увы, далекая от жизни гипербола. Можно ли «переделать все», изменить принципы мироустройства? Нет, невозможно, само стремление к этому — безумная гордыня, ведущая к результату прямо противоположному. На осознание этого человечеству понадобился целый XX век. И цена за утопические иллюзии заплачена огромная. Эти иллюзии, может быть, и простительны для художественных гениев, но все равно утопический обман и самообман правдой стать не могут.

Но, может быть, к статье великого поэта стоит подходить прежде всего как к литературному факту? Что ж, попробуем.

Есть здесь проблески истинного лиризма — там, где автор говорит о русском интеллигенте без оценочного пафоса: «Его ценности невещественны. Его царя можно отнять только с головой вместе. Уменье, знанье, методы, навыки, таланты — имущество кочевое и крылатое. Мы бездомны, бессемейны, бесчинны, нищи, — что же нам терять?»

Это — поэзия. Под такими словами можно и подписаться — но в сугубо добровольном и индивидуальном порядке. Интеллигент-художник имеет право на безбытность, на самоотречение, на абсолютную духовную свободу. Предписывать же это в качестве универсальной нормы, долга, обязанности — абсурд. Который, впрочем, через двадцать лет стал реальностью, когда тысячи интеллигентов оказались бездомными, бессемейными и нищими отнюдь не по своей воле.

А как прозаическое произведение статья «Интеллигенция и революция» монотонна, однообразна, композиционно не выстроена. Ее можно изучать с исторической целью, но просто прочитать «для души» крайне трудно, поскольку в тексте нет внутренней тяги. Тождественные по смыслу суждения нагнетаются одно за другим. Автор не видит перед собой читателя–собеседника, не ищет аргументов. Он дразнит и оскорбляет именно тех, кого вроде бы хочет видеть союзниками: «Русской интеллигенции — точно медведь на ухо наступил: мелкие страхи, мелкие словечки». О ком это? Ни один конкретный интеллигент в статье не упомянут. Попытки остроумия оборачиваются грубостью: «Что нахрюкали, то и спрашивается». А чего стоит сравнение разгромленной «учредилки» с «потребилкой».

Слова «музыка», «музыкальный» повторяются с таким волевым нажимом, что могут вызвать отталкивание. Они теряют свою многозначность и эмоциональную привлекательность, делаются риторическими штампами.

Обычно это все оправдывали блоковской искренностью. Но «искренний» — значит идущий из корня, из неповторимой глубины личности. А здесь — может быть, только теперь это стало видно — личность себя меняет, ломает, разрушает. Нет легкости и прозрачности, всегда сопутствующих спонтанной исповеди. Искренность — это не одержимость. А Блок здесь явно одержим. Он идет по пути насилия над собственной натурой, внутренне не революционной.

Художник творит в психологически измененном состояли, выходя за рамки обыденности и здравого смысла. Здесь дважды два не четыре (но и не пять, а неизвестно сколько: знак вопроса вместо ответа). Но для политической публицистики преодоление здравого смысла вовсе не требуется. Отказ от элементарных истин приводит, как правило, к ложному результату.

Его мы и видим в телефонном ответе Блока на вопрос газеты «Петроградское эхо»: «Может ли интеллигенция работать с большевиками?» Опубликован 18 января, а продиктован по телефону четырьмя днями раньше:

«Может и обязана. <…> Я политически безграмотен и не берусь судить о тактике соглашения между интеллигенцией и большевиками. Но по внутреннему побуждению это будет соглашение музыкальное. <…> Интеллигенция всегда была революционна. Декреты большевиков — это символы интеллигенции. <…> Наступает примиренность, примиренность музыкальная…»

По самому тону очевидно, что автор высказывания, говоря временным языком, не вполне адекватен. Он в муке, предшествующей творению. 15 января записывает: «Мои “Двенадцать” не двигаются».

Семнадцатого января Блока зовут в правительственную комиссию по изданию классиков литературы. Заседание проходит в детских комнатах Зимнего дворца. Блок поднимает вопрос об орфографии и предлагает сохранять в книгах старых писателей традиционные написания с «ятями», а уж новые пускай переносят свою творческую энергию в другие приемы. Хотя понимает, что это утопично. Само же мероприятие особенной «музыкальностью» не отличается. Председатель собрания Лебедев-Полянский (впоследствии председатель Пролеткульта, потом один из «начальников» марксистского литературоведения) считает знаменитого поэта «украшением нашей комиссии», но тот уже утомлен: «Работать буду. Дело увлекательное. Но я чувствую себя несколько разбитым. Устал… И вряд ли сумею оказать существенную поддержку делу».

Двадцать шестого – второе заседание в Зимнем дворце. Новое правописание принято, доводы Блока во внимание не приняты. Зато председатель Луначарский, прощаясь, говорит: «Позвольте пожать вашу руку, товарищ Блок».

Меж тем многие, наоборот, решают такому «товарищу» руки не подавать. Статья «Интеллигенция и революция», опубликованная 19 января 1918 года в газете «Знамя труда», вызывает вполне предсказуемую реакцию.

«Кадеты и Мережковские злятся на меня страшно. Статья искренняя, но “нельзя простить”. — Господа, вы никогда не знали России и никогда ее не любили!» — нервно отвечает Блок оппонентам на страницах своей записной книжки. Среди возмущенных и раздраженных окажутся еще Сологуб с Анастасией Чеботаревской, критик Юлий Айхенвальд, поэт Вадим Шершеневич. Поддержку же незамедлительно высказывают М. Левидов в «Правде» и критик-марксист П. С. Коган в газете «Вперед».

«Чувство пути»… Таинственное и парадоксальное чувство. Иногда художнику необходимо ошибиться, заблудиться, чтобы в итоге набрести на золотоносную жилу. «Революционаристские» иллюзии и «извивы» выводят Блока на художественное открытие, которое никакими идеологическими мерками ценить невозможно.

Двадцать восьмое января. В записной книжке — трижды подчеркнутое «Двенадцать».