Музыка войны - Ирина Александровна Лазарева

Ирина Лазарева

Музыка войны

Пометка

Все описанные в данной книге события являются вымышленными, а совпадения и сходства с реальными людьми – случайными. Автор не разделяет взгляды персонажей. Преступные взгляды и мнения, высказываемые отдельными персонажами, приводятся в целях запечатления многомерного образа действительности с ее злодеями и преступниками, заблуждающимися и заблудшими. Последние противопоставляются нашему народу в целом, а также его отдельным представителям – положительным героям романа. Все это служит единому художественному замыслу.

В данном произведении содержатся несколько сцен с упоминанием наркотических средств и их употребления персонажами. Незаконное употребления наркотических средств или психотропных веществ, потребления их аналогов – наносят серьезный вред здоровью. Незаконный оборот наркотических средств, психотропных веществ (оборот их аналогов), прекурсоров наркотических средств и психотропных веществ, наркосодержащих растений – законодательно запрещен. Законодательством установлена ответственность в сфере оборота наркотических средств, психотропных веществ, их аналогов или прекурсоров, наркосодержащих растений. Данные сцены в романе составляют оправданную жанром неотъемлемую часть художественного замысла.

Эпиграф

О нас и о Родине

Проплываем океаны,

Бороздим материки

И несём в чужие страны

Чувство русское тоски.

И никак понять не можем,

Что в сочувствии чужом

Только раны мы тревожим,

А покоя не найдём.

И пора уже сознаться,

Что напрасен дальний путь,

Что довольно улыбаться,

Извиняться как-нибудь.

Что пора остановиться,

Как-то где-то отдохнуть

И спокойно согласиться,

Что былого не вернуть.

И ещё понять беззлобно,

Что свою, пусть злую, мать

Всё же как-то неудобно

Вечно в обществе ругать.

А она цветёт и зреет,

Возрождённая в Огне,

И простит и пожалеет

И о вас и обо мне!..

Александр Вертинский

май 1935. Калифорния

Часть первая

Глава первая

Все началось с того судьбоносного концерта в московской консерватории, на который мы с Машей пошли – как это ни кажется странным, почти невозможно странным теперь! – против собственной воли. Нас вынудили к тому наши общие друзья: Леша, один из самых молодых архитекторов, которых мне доводилось встречать, и его подруга, во всем чрезмерная, неумолкающая, но все же хорошенькая и добрая, светловолосая и голубоглазая Валя.

Дело в том, что Маша питала необыкновенную страсть ко всем новейшим столичным спектаклям и постановкам и, хуже того, вбила себе в голову навязчивую мысль о том, что страсть эту жизненно необходимо внедрить в сердца всех людей из своего окружения, и конечно же, в первую очередь – в мое. Поначалу я не сопротивлялся, несправедливо полагая, что просто не достиг культурного уровня Маши и не взрастил в себе способность ценить все то прекрасное, что ценила она, и что множественные походы по злачным местам искусств Москвы эту самую способность мне привьют. Но уже после второго или третьего посещения и мучительного созерцания новейших черт «прекрасного» подозрения, как побеги, стали неумолимо быстро пробиваться в моем культурно неокрепшем сознании. Поэтому уже в следующий раз меня сопровождали на эти чуждые мне по духу представления Леша и Валя. Они-то и подтвердили чудовищную догадку: Маша не обладала ни единой, даже самой крошечной толикой вкуса.

Это была на редкость миловидная девушка с мальчиковым, как у модели, лицом, густыми бровями и широкими скулами. Но она же была на редкость пустая! Маша, подобно мотыльку, летела на все яркое и притягательное и не считала нужным искать смысл за манящими ее вспышками света. Самое пошлое, самое бездарное, много раз повторенное прежде, но по-новому воспроизведенное в изувеченном, оболганном, обруганном, измазанном в тошнотворной грязи виде, влекло ее. При том я во многом хотел согласиться с ней, мне нравилась критика действующей власти и обывателей в целом, которая всегда сквозила в столичных постановках, но не в таком неоправданно уродливом изображении: оно лишь отвращало меня от замысла сценариста, того самого замысла, который в глубине души я поддерживал.

Как же тогда нас угораздило попасть на совершенно классический концерт, спросите вы? Ведь Маша никогда не повела бы нас в подобное заведение. Совершенно верно! Но так сложилось, что насмешница Валя, бойкая, прямолинейная, часто бестактная, в отместку ли, в шутку ли купила билеты на всех нас – в консерваторию, вероятно, чтобы отплатить Маше за спектакли раскрученных сценаристов и режиссеров Кузнечикова и Медянникова, доставившие всем нам недавно почти телесную, неподдающуюся никаким описаниям боль.

На что она рассчитывала: в наказание за осквернение своего духовного вкуса замучить Машу до смерти классической музыкой или попросту показать ей истинное, чистое, пусть и слишком сложное, недоступное самой Вале лицо искусства – почти сразу же вопрос этот оказался не важен для меня, ведь все домыслы и насмешки, свойственны юности (а мы были еще так молоды!) были сметены потрясающими событиями вечера.

Перед зданием нас приветствовал бронзовый Петр Ильич Чайковский, навсегда застывший во вдохновенном состоянии; левая рука его парила в воздухе как живая, тонкие пальцы перебирали невидимые струны, будто цепляясь за ускользающую музу, а сосредоточенный взгляд устремлялся поверх улицы, в необозримую даль мечтательных мелодий и искрящихся звуков. Скульптор словно застиг гения в волшебный миг созидания восхитительной музыки, миг, когда тот оторвался от земного, людского, бренного и слышал, и видел лишь свое будущее творение.

Маша минуту разглядывала скульптуру, а затем сказала, не скрывая то ли презрения, то ли раздражения:

– Скучный, чопорный реализм!

Сразу после этих слова она устремилась в зал, словно не желая и даже боясь выслушивать последующие возражения собственному едва ли имеющему отношение к правде (о, она знала это!) замечанию.

– Откуда Маша знает такие слова? – шепнула мне Валя. Глаза ее блестели от смеха, а круглые щеки собрались в озорной улыбке.

– Ты про «реализм»?

– Нет! Про «чопорный»!

Валя тихо хохотнула.

В небольшом, но уютном светло–голубом зале по обе стороны от зрителей простирались ряды высоких овальных окон, а поверху над ними был декоративный второй этаж, так же унизанный высокими окнами по обе стороны, отчего казалось, что зал летел в голубую высь, парил над белесыми облаками там, куда устремлялось все возвышенное и неземное.

Тем не менее, настроения сидеть на концерте до самого конца не было ни у кого из нас. Быть может, строгие лица посетителей, коренных москвичек, пожилых