Собака за моим столом - Клоди Хунцингер

Клоди Хунцингер

Собака за моим столом

Молча себя поздравь

Ангел как весть благая…

Хлеб ему предлагая.

Тихо скатерть расправь{1}.

Райнер Мария Рильке.

Сады

Мне приходилось встречать кое-кого из них, — сказала она, гордясь, что у нее есть нечто общее с людьми.

Дженет Фрейм {2}.

К другому лету

Стоунхенджу,

он же Пьер Шонтье

1

Это было накануне отъезда, я ждала наступления ночи, сидя на пороге дома лицом к горе, чей фиолетовый цвет с каждой минутой становился все гуще, никого больше я не ждала, только ее, ночь, думая о том, что созревшие цветоносные стержни наперстянки похожи на индейский головной убор из перьев, а листья папоротника уже пожелтели, что ты-сячи беспорядочно наваленных обломков горных пород — спины, черепа, зубы, — все эти моренные отложения, нависающие над домом, свидетельствуют о хаосе, о беспорядке, почти о конце свете. А еще они пахли дождем. Ладно, завтра надену мокасины, возьму куртку с капюшоном. Морена словно расплывалась. Может, потому, что становилось темно? Горбатые хребты содрогались от сполохов люминесцирующей слюды и за время одной такой вспышки, длящейся секунду, не дольше, прихрамывая, надвигались на меня, — и вдруг от их теней отделилась одна тень.

Я увидела, как эта тень пробирается между листьями папоротника. Ползет среди зарослей наперстянки. Я разглядела порванную цепь. Беглец приближался. Наверное, он заметил меня гораздо раньше, чем я его. Папоротник высотой в человеческий рост на короткий миг скрыл его, потом тень появилась чуть дальше, она быстро передвигалась. Я поднялась, чтобы легче было следить за беглецом. Он свернул в сторону и теперь несся по склону прямо на меня. Шагов за десять замедлил бег, запнулся, остановился: комок серой шерсти, грязный, изможденный, голодный, широко расставленные карие глаза следили за мной из глубины зрачков, выдерживая мой взгляд. Откуда он? Мы жили среди леса, далеко от всех. Дверь дома за моей спиной оставалась открытой. Я сделала несколько шагов вперед, предоставив беглецу полную свободу действий. Послушай, мне нет до тебя никакого дела, я просто хочу дать тебе еды, входи же, входи, ты можешь войти. Но незнакомец приближаться отказывался. Откуда ты? Что ты здесь делаешь? Я заговорила тише. Я почти шептала. Тогда он сделал шаг. Переступил порог. Я отошла. Он осторожно следовал за мной, — потребность в помощи сильнее страха, — медленно переставлял лапы по половицам кухни, как ступают по ненадежному льду зимнего пруда, который в любой момент может треснуть. Мы оба запыхались. Дрожали. Мы дрожали вместе.

Я вспомнила, что прошлой ночью лес обшаривали автомобильные фары, они какое-то время метались из стороны в сторону, а потом медленно исчезли. Еще я заметила, что на каждом повороте дороги, когда появлялась машина, лучи прочерчивали на стенах комнаты чудесные ромбовидные узоры, ощупывая жилище и словно пытаясь вытеснить меня из него.

У нас тут собака, крикнула я Григу, он находился в своей комнате на втором этаже, рядом с моей. У каждого своя кровать, свои книги, свои сны: у каждого своя экосистема. В моей — окна, выходящие на луг. В его — задернутые день и ночь шторы: убежище-пристанище-лежбище, что-то вроде черепной коробки, или, если угодно, бункер с книгами, его комната.

Когда тот, кто был моим спутником почти шестьдесят лет, мой хмурый гризли, мой старый гриб, которого я звала просто Григ (а он в хорошие дни именовал меня Фифи, в очень хорошие — Биш или Сибиш, а в плохие — Софи), так вот, когда Григ спустился из своей комнаты — пятидневная щетина, седые волосы, красный платок вокруг шеи, человек без возраста, неторопливый, невозмутимый, безразличный ко всему, безразличный к миру, давно переставшему его удивлять, да и возмущать тоже, разрушение которого он принимал стоически, как и разрушение собственного тела, и отныне предпочитал ему книги, в общем, когда он подошел, пахнущий табаком, скептицизмом и ночью, которую обожал, ворча по своему обыкновению из-за того, что его побеспокоили, — собака уже лежала у моих ног на спине, выставив утыканный сосками живот.

Это было как вспышка, and yes I said yes I will yes [1], я назвала ее Йес.

Я сказала: Йес, я здесь, и присела на корточки, и погрузила пальцы в мягкую мокрую шерсть на шее, выбирая длинные колючки, листья березы, куски мха. Беглянка попала сначала под дождь, а потом к нам, она пришла со стороны дождя, с запада, и пахла мокрой собакой. Я поискала, нет ли какой пластины на ошейнике. Попутно щупала у нее за уша-ми, хоть какой-нибудь знак, может, клеймо, ну хоть что-нибудь, но нет, ничего, только клещ, которого я подцепила желтым пластмассовым крючком, я всегда носила его в кармане брюк. Собака лежала смирно. Я говорила ей: я здесь, вот и все, все хорошо. Она отвечала, я слышала, как она отвечает мне всем своим телом, всей дрожью, и это означало: я боюсь, но доверяю тебе. Еще я сосчитала пальцы на ее широких пушистых лапах, четыре, и на задних лапах еще два рудиментарных. Овчарка, сказал, склонившись над нами, Григ. А я повторила: я здесь. Я бы так и продолжала говорить, а она так и продолжала бы дрожать в надвигающихся сумерках, и тут я отодвинула прижатый к животу хвост: ее влагалище было разорвано, схвачено коркой запекшейся крови и сочилось сукровицей, а живот под шерстью казался черным от кровоподтеков. У меня пропал голос. Я зашептала и не могла остановиться: я здесь, все прошло, я здесь. Собака, свернувшаяся клубком, подставила мне спину, она задыхалась, а за окном задыхался ветер. Стоя на коленях возле нее и осторожно проводя ладонью по хребту, я сказала, словно докладывая некой невидимой инстанции: сексуальное насилие над животным. За это следует уголовное наказание. — Так всегда было, ответил Григ. — Я возразила: Ничего подобного. Мир сошел с ума.

Не знаю почему, но я тогда подумала о романе «Торговка детьми» Габриэль Виткоп и увидела, как воющая маленькая серая собачка удирает из флигеля и бежит к лесу, — а в романе это была воющая