Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Дворики. С гор потоки

ДВОРИКИ

КНИГА ПЕРВАЯ

Во степи глухой

четыре двора,

а во тех во дворах

четыре кумы.

(Старинная песня)

1

Накаленное небо свинцово темнело. Жидкие ветелки по канаве застыло обвисли и не давали тени. По дальним взлобкам густо текло марево, и невидное стадо тащило за собой серый хвост неопадающей пыли.

Яша-помешанный лежал на спине, привалившись головой к валу канавы, и пел:

— Ари-ри! Ари-ри! Ари-ри!

Так пел он час, другой — однотонно, с одинаковой силой. Надтреснутый, сухой голос певца рвал полевую тишину, казалось раскалывался на тысячи круглых камешков, и они неистово гремели по межам, в выветренных бороздах, ударялись о тупое полотно неба, усиливали жаркую тягость земли, унылость пепельного горизонта, лишенного желанной лесной тени.

Пришел сюда Яша утром с Шемеделевки, долго облюбовывал себе место, потом скинул с плеча сумку, пиджак, разулся и хозяйственно развесил на ветелках истлевшие, прорудневшие до лосности портянки. День долог, а идти Яше некуда: в Шемеделевке бабы напоили его молоком, наложили в сумку хлеба, черствого пирога, большие шмоты вчерашней пшенной каши. Воспоминание о ласковости шемеделевских баб потянуло Яшу к сумке. Он вытряхнул ее за углы, выбрал из кучи подаянья кашу, размял ее на ладони и рассеял вокруг, истово вышагивая вдоль канавы, придав лицу торжественное выражение, подобающее сеятелю. Высокий, подчеркнуто голенастый от обкусанных до колен порток, Яша размахивал руками, и разорванная от ворота до подола рубаха развевалась на стороны двумя вылинявшими крыльями. Закончив посев, Яша собрал куски хлеба в кучку и засыпал их землей. Пирог старательно запихал в шапку. После принялся было Яша возить за веревку лапоть, нагрузив его комками земли, но скоро бросил: отвлекли паразиты. Пришлось скидывать рубаху и обшаривать все швы. Искал Яша с большой добросовестностью, тряс бороденкой, в напряжении удержать врага меж кончиками пальцев кривил губы на стороны и все время тревожно озирался вокруг, боясь, как бы его не застал кто за семейным делом.

И когда все хозяйственные заботы были закончены, Яша лег на спину, прижмурил глаза и запел:

— Ари-ри! Ари-ри! Ари-ри!

В этот напев он вкладывал отзвуки всех знакомых песен, и в зависимости от того, какая песня забредала в голову, Яша под один и тот же напев и плакал, сглатывая слюну, и смеялся, широко оскаливая рот с съеденными и наполовину вывалившимися зубами.

По ту сторону канавы выравнивались яровые хлеба. Зацветала греча. Тугоперые овсы, готовые выкинуть метелку, одутловато топорщились. Густой влажной зеленью манили борозды картофеля, заглядевшегося на жаркое солнце невинными глазками сиреневого цвета. Поле отлого поднималось к горизонту, и там, будто отставленные путниками сувилистые клюки, торчали безмолвные сторожа большака, — сухие ветлы, отсюда казавшиеся лиловыми. Над полем низко перелетали, разинув рты, грачи, неподъемно махали крыльями и скоро падали в овсы. К югу, под самым пеклом солнца, мужики двоили пары. Лошади брели, наклонив головы, будто касались губами земли, двигались медленно, и косым углом за плугами тащилась пепельная пыль.

Яша пел. На лице его зернистыми каплями выступил пот, скулы покрыла банная краснота, губы одеревенело не смыкались, и в углах рта сбилась желтая, нестекающая слюна.

Заполдни со стороны большака витой, заросшей дорожкой прошел прудковский Цыган. В ватной, вылинявшей на лопатках поддевке, в низко посаженном на самые глаза картузе, Цыган шел неспешным шагом, постегивал кнутиком направо-налево, иногда сплевывал, вынимая изо рта мундштук фигурной, с синим рисунком фаянсовой трубки, и вскидывал вверх густенный пук черной бороды. Он подошел к Яше сзади и, подкравшись, изо всех сил стегнул кнутом о землю, рядом с головой Яши.

— Ты, певчий! Вопишь?

Яша оборвал пение и, не поднявшись, лениво, через лоб, поглядел на оскалившегося Цыгана.

— Воплю. А тебе что надо? Может, хлебушка? У меня много. У Яши всегда много хлеба, урожай выпал хороший. Садись.

Цыган распахнул полы поддевки и осторожно приспустился на колени.

— К погоде, что ли, рот-то разеваешь?

— А тебе погода плоха? Ешь хлебушек Яшин — и погода пондравится. Держи!

Цыган отсунул руку Яши, и большая горбушка хлеба покатилась в канаву.

— На-ка, курни лучше. Небось оголодал?

Он протянул Яше трубку. Тот, мгновенно забыв про упавший хлеб, обеими руками вцепился в трубку, захлебнулся смехом и запихнул мокрый мундштук в рот. Жадная затяжка ошеломила Яшу. Лицо его скривилось, заслезившиеся глаза вылезли из орбит. Он разразился надрывным кашлем, забрызгал слюной, за плевался, держа руку с трубкой на отлете.

Цыган расстегнул поддевку, расправил на животе малиновый, с саровской молитвой поясок и довольно оглядел Яшу.

— Что, силен? Это, брат, елецкий зубодер. Ты с ним поделикатней, а то душу наизнанку вывернет.

Лицо у Цыгана темное, с крупными рябинами, будто обрызганное жидким лошадиным пометом. Глаза узенькие, постоянно тлеющие неразгаданной улыбкой. И голос тихий, ласковый, будто просеянный сквозь добрую густоту пушистых усов. Яша не боялся Цыгана, никогда не проявлял по отношению к нему своего воинственного пыла, и сейчас ласковый говор Цыгана мгновенно погасил поднявшееся в Яше раздражение за «шутку» с табаком. Он, задержав кашель, угодливо улыбнулся и поспешно подтвердил:

— Оровый аба…

И опять заперхал, ухватившись за грудь и пригнувшись к сухим коленям. Цыган поглядел в небо, поковырял ногтем разорванный задник правого сапога, понюхал зачем-то палец и длинно вздохнул:

— Вот, браток, как. Вчера в деньгах ворочался, а нынче от своих коней пешим ходом иду. Жизнь-то похитрей твоей получается. Впору с тобой в один голос запевай. И-и, как очистился! — Он покрутил кудлатой головой и весело рассмеялся, — В постовскую средокрестную ярмарку в Рязани озолотел совсем. Сбыл девять коней с маху, без торгов, за дурацкую цену. Думал, если так пойдет, в это лето тысячами заворочаю, ан вышло обратно. Лебедянь меня в троицкую до нитки обобрала. Лошадь нипочем шла, а я привел целых пятнадцать голов. Свою цену наполовину не взял. Ну, и вышел мне карачун. Туда-сюда, распихал должишки и пошел с кнутиком большак мерять. А в нем, в родимце, целых семьдесят верст старики намеряли. Хорош голос-то, друг любезный?

Яша смотрел Цыгану в рот, таращил глаза, силясь понять речь приятного человека, и вскрикивал, подхватывая концы слов собеседника. Тот опять потрогал пальцем тревоживший его задник и неожиданно ткнул