Подари мне сизаря - Виктор Фёдорович Потанин

В первые дни Федор все ждал чуда, думая, что семья вернется с полдороги. Но прошел месяц — чуда не было. В деревне уже все говорили о его горе, но Федор сторонился людей, боясь, что они его осудят, и, как всякий одинокий в несчастье, думал только о своем горе. Захотел написать письмо Лиде. И чтоб написать свое письмо получше, решил зайти к своей учительнице Ольге Васильевне.

Старая учительница сидела на крылечке, вязала. Федор присел на нижнюю ступеньку, рассказал о своей беде, и пока говорил, Ольга Васильевна внимательно и строго разглядывала его. Лицо у нее посуровело, брови сошлись в полоску, в глазах появилась потаенная грусть. Она давно знала о его беде и жалела Федора, осуждая Лиду, приезжую девочку-неженку, а теперь ей хотелось просто погладить по голове своего давнишнего ученика.

— Федя, я напишу Лиде сама… От себя, ладно?..

Оба прошли в комнату. Она стала писать. Писала и повторяла вслух написанное. Выходило что-то нескладное, милое, отчего Федор прятал глаза и краснел. А для Ольги Васильевны было странно и непонятно, что Федор Дедов стал уже очень большим и у него уже есть свое горе, и бессонные ночи, и горькие думы. И как всегда было, горе ее ученика стало ее горем. Поэтому писала она всю правду:

«Слышала, Лида, что стало тебе у нас скучно, прямо тошно. А ты бы в колхоз зашла, Феде бы помаленьку помогла. Потом бы до него доросла, почет заслужила. Стала бы Васю растить на нашей степной земле. И он бы врос в нее, как тополек. Одумайся, приезжай. Такого Федю тебе не найти. В школе всем на него показывают: «Живите, как Федя Дедов. У земли вырос, в земле корень». А ты, глупая головушка, вздумала уезжать…»

Но Ольга Васильевна на свое письмо злилась. Ей хотелось сказать как-то просто и душевно, что Федя самый золотой парень в деревне, что он и кузнец, и плотник, и комбайнер, и в институте заочник, но обо всем этом ведь знала и Лида. И потому Ольга Васильевна в конце только написала:

«Люблю твоего Федю, и все его любят, как своего. Прими наш привет».

— Не мастер я писать письма. В душе есть, на бумаге — нет… На почту отнеси сам, ноги болят сегодня…

Федор вышел на улицу. Шел и шатался от неожиданной радости — на сердце то жгло, то зябло. Было так хорошо на душе оттого, что письмо это прочтет Лида с Васькой и, может, вернется…

— Заглянь-ка на час! — остановил его оклик из окна.

Он повернул к воротам Степана Трубина, колхозного садовода. Его когда-то сильно уважала Лида, ела у Степана сибирский бархатистый налив, лазила с ним в ульи и звала только по отчеству — Минеич.

Федор вошел в дом. Хозяин стоял перед столом, курил папиросу.

— Ты что это из комбайнеров в почтальоны перевелся? — спросил он, кивая на конверт, который Федор все еще держал в руке.

— Нет, Минеич, это Ольга Васильевна просила опустить в ящик… Ноги у нее болят…

— Так, так… А кому это она вздумала?.. У нее и писать некому…

Федор опустил голову.

— Моей жене…

Степан Минеич понимающе кивнул, окутываясь дымком.

— Слышал про твое горе… Поди, покричал на жену, а?

— Да нет вроде…

— Во-во… А с ними по-ласковому надо. Ласково-то слово слаще пирога.

— Теперь уж что…

— А Ваську надо вернуть. Да и саму тоже. Не сумел ты, видать, показать ей красоту нашей земли. Может, тут и мое слово не лишнее будет, а?

Он достал с этажерки ученическую тетрадь, ручку и боком присел к столу.

Писал он долго, курил, весь напрягся, покраснел в лице, ручка дрожала в сухой широкой ладони.

— Послушай-ко начало: «Это пишет тебе Степан Минеич, потому что непонятно, отчего ты уехала. Смешно и нелепо. Во первых строках сообщаю, что Федор твой о тебе извелся, а по чужим бабам он не ходит. Все о тебе ревет и ревет. Как это мне, Лида, понять: мужик, а ревет? Поясни. А такого Федора не достать. Ох, не достать… У земли вырос, проверен».

— Ну что еще? Ага, вот… Пригласим твою супругу обратно. К морю улетела цапля…

И Федор вдруг вспомнил недавнее: как служил в армии, как встретил там, на юге, Лиду, как они купались в море, а вдали плыли белые пароходы с веселой музыкой и летали над ними белые чайки.

— Еще я, Федя, написал, чтоб она приезжала без разговоров, и о том, что уважаю тебя, как сына.

Федор сидел на табуретке, глаза у него щипало, и чтобы скрыть это, перебирал руками письмо учительницы и молчал. Окна стали синими. Замычали на улице коровы, захлопал кнут, запело на столбе радио и смолкло. В избу вошли неясные, тихие запахи полыни, парного молока, сухих полевых трав.

До почты, где в этот час дежурила одна телефонистка Тоня, дочь колхозного агронома, он дошел, не замечая встречных людей. Штемпелюя его письма, Тоня вгляделась в адреса и ужаснулась:

— Что-то, Федя, твоей жене за последнюю неделю много пишут.

Федор похолодел:

— Кто пишет?

— Председателева жинка писала, потом парторг… Даже одно коллективное было — девчонки с фермы писали.

Федор вышел не прощаясь. Стоял поздний вечер, но еще не ночь. Далеко-далеко поднимались сполохи — жгли костры охотники на лугах. Пролетела над головой ночная птица, и крылья ее прошумели таинственно, и остался от нее неясный звук. Теплыми дождями, хлебным зерном, последними летними цветами, погибающей полынью пахла земля и дышала под ногами, живая, сторожила шаги.

Федор шел и оглядывался вокруг, будто впервые видя перед собой родную деревню. Все это: и людская любовь к нему, и запахи земли и леса, и тихое лошадиное ржанье, и дальние сполохи, и высокие звезды, и горячие удары сердца, и родные, навсегда вобранные в себя голоса Лиды и Васьки — слилось в нем в одно радостное волнение, которое рвалось на волю, сжимало горло.

В эту ночь Федор написал свое письмо. Оно вышло длинное, путаное, счастливое, потому что все в нем было о любви.

В КОМАНДИРОВКЕ

Они спорили долго, и ей надоело спорить. Оба были молодые, нравились друг другу и встретились совсем случайно. Теперь бы радоваться встрече, вспомнить недалекое детство, а они пускали друг в друга тяжелые слова — о счастье спорили. Как, мол, распознать счастье