Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин

стало жалко отца, как он ужасно отстал от жизни. Новая мысль Анонима прямо жгла его и поднимала на высоты блаженства: Коммунистический Интернационал Молодежи оказался революционнее Коминтерна, «левее» партии. После доклада начался спор по поводу работы комсомола с крестьянскими парнями. Тут вдруг размежевались на два лагеря. Одни говорили, что не надо принимать в комсомол сельчан из середняцких слоев, другие — надо, и обвиняли первых в «боязни середняка». И тут поднялся такой шум, что даже ничего нельзя было разобрать. Каждая сторона обвиняла другую в смертных грехах: в оппортунизме, в потакании кулачеству, в забвении середняка, в утере революционного чутья и т. п. Женька понял только одно: что революции угрожает «кулацкий уклон». Женька бывал в деревне. Будучи малышом, подготовишкой, он в гражданскую войну во время голода и разрухи ездил с матерью в деревню и менял домашнюю утварь: посуду, старые платья бабушки и матери, пиджаки отца и даже свои штанишки менял на картошку и хлеб, на жмых и отруби… И тогда он видел там вопиющую бедноту, грязь, вшей, тараканов и клопов, но так как Петеркину и этому приезжему Анониму он не мог не верить, то, вопреки своему опыту, считал, что деревня впала в «кулацкий уклон».

Стоял ужасный гвалт. Некоторые уже сейчас готовы были «спасать революцию» (как и чем — об этом никто не говорил), некоторые предлагали подождать до Четырнадцатого съезда, который скоро откроется и все разъяснит.

— Мы — реальные политики и придем к съезду с полным триумфом! — кричал Петеркин, и все на это ответили громким «Ура!». И в этом крике тонули и журчанье ручья, и громкая перекличка на Оке, и песни девиц на Большой Круче.

Потом высказывались все, кто хотел. Рубашкин хриплым отрывистым голосом возвещал:

— Молодежь должна быть левее партии! Ленинградские товарищи правы! Мы умрем за эти лозунги. Горим и сгорим!

— Левее! Левее! — кричали со всех сторон. — Как можно левее. «Кто там шагает правой? Левой, левой, левой!!!»

— А руководящая роль должна принадлежать не партии, а рабочему ядру внутри самого комсомола! — воодушевляясь все больше, продолжал Рубашкин, ударяя кулаком по воздуху.

— Это — азы! — кричал Петеркин. — На том стоим. Это — азы!

Аноним согласился с ним кивком головы. Женька смотрел на Рубашкина с восхищением. Тот уже в городских вожаках молодежи или во всяком случае на путях к тому.

— И к съезду мы должны охватить девяносто процентов городской молодежи, а лучше всего пролетарскую молодежь, — продолжал выкрикивать Рубашкин, все так же мрачно глядя себе под ноги и стоя как-то боком…

— Во всяком случае, каждый по-своему должен включиться в подвиг, — добавил Петеркин. — Вот сейчас надвигается пасха — пережиток гнусного средневековья. А молодежь индифферентно взирает на это… пассивная преступность.

Женька упрекнул себя за пассивность: бабушка наготовила творогу, сметаны, свеч. «Это безобразие, — подумал Женька. — Это — семнадцатый век. Водку готовят, пироги… Мещанство, конечно, на базаре хозяйки как с ума сошли, закупили весь изюм, курагу… рыбу… Мракобесие, реакционность…»

— Мракобесие! — возгласил Петеркин. — Реакционность. А вы смотрите, хлопаете глазами.

Женька даже вздрогнул от сознания своей зрелости: он только подумал, а идеолог это же провозгласил.

«Я совсем созрел и готов на подвиг», — решил Женька, и ему показалось, что он стал будто выше ростом.

Петеркин между тем продолжал:

— Город наш, товарищи, консервативный. Пролетарская прослойка слаба. Кустари оживились и ежедневно, ежечасно выделяют из себя мелкую буржуазию. Тут нам работы — непочатый край, а мы дремлем. Нужны акции!

— Нужны акции! — повторила звонким голосом девушка в красном платочке.

— Акции! Именно акции! — подхватили все хором. — Действия прежде всего. Довольно болтовни, лекций, книжного знания. Надо изменять мир!

— Чтобы обыватель чувствовал, что революция только разворачивается… А потом полыхнет всемирным пожаром…

— Да здравствует немедленная перманентная всемирная революция! — вдруг вскрикнул кто-то, и все разом запели «Интернационал».

Женька пел как зачарованный, точно в сладком лихорадочном сне.

Спели и замолчали. Все глаза устремились на Петеркина.

— Итак, товарищи, «революционный держите шаг, неугомонный не дремлет враг», — проскандировал патетически Петеркин. — Советую о нашем собрании не распространяться. Узнают аппаратчики — поднимут шухер (он употреблял фразеологию, сообразуясь со слушателями; употребление блатных слов в молодежных собраниях он вменял себе в заслугу), расширяйте круг наших сторонников к съезду. Тут я роздал «Ленинградскую правду». Штудируйте ее руководящие статьи. А пока — до свиданья. Выходите осторожненько, как полагается революционеру.

У Женьки все пело в душе. Он приобретал революционную закалку.

— Вот так и делают революцию, — сказал ему Рубашкин, от которого Женька не отставал.

— Я все понял, — замирая от восторга, сказал Женька. — Каждый по-своему должен включаться в наше кровное дело.

— Ну-ну! Смотри, не завали задания, — проворчал Рубашкин. — Молодо-зелено.

— Вот еще! Теперь я знаю, что такое конспирация, приобрел революционный опыт.

Домой он пришел с сияющим лицом, на котором выражалась надменность тайновидца.

— Ты что-то очень рано лыбишься, пасхи еще нет, — сказал отец. — Или напроказил да принял это за великие порывы души и сияешь как новый пятиалтынный.

— Ах, папа! Да что с тобой говорить. Ты же — не реальный политик.

— Ишь ты, каких слов набрался. Уж не от Рубашкина ли, шалопая?

Мысль о подвиге не выходила из головы Женьки, огорчали только куличи на столе — атрибуты средневековья. И это в двадцатом веке, в рабочем городе, в котором такая передовая и сплоченная молодежь, идущая в авангарде масс.

Между тем все соседи и знакомые готовились к празднику. Скоблили полы и стены горниц, убирали улицы, обихаживали избы.

На другой день Женька куда-то исчез. Да, на этот раз он твердо решил отличиться наконец, чтобы на только Рубашкин его похвалил, но и Петеркин бы заметил. Целой группой («инициативная группа по борьбе с пережитками») ребята включились в отряд по истреблению икон. Они целый день бегали по овинам, по дворам, срывали медные кресты, иконки святых — покровителей скота, предохранителей от пожаров, мора и недугов. Некоторые утаскивали образа и из дому, если родители не замечали похищений. Отряд, нагруженный иконами, крестами, складнями, при факелах, отбрасывающих дрожащие причудливые блики на обветшалые дома, с пением безбожной песни шел по городу. Домохозяйки выбегали на улицу и посылали им вдогонку громкие проклятия. Отряд остановился на площади, где уже полыхал костер, и окружил его. С гиканьем, с криками, со свистом, с визгом ребята кидали иконки в костер. Древнего строгановского письма, из сухого дерева, пропитанного олифой, маслом и лаком, — иконки были благодатной пищей огню, который с треском и искрами подымал острые пики пламени выше крыш.

Сергей поп, Сергей поп,

Сергей дьякон и дьячок…

Пономарь — Сергеевич,

И звонарь — Сергеевич,

Вся деревня — Сергеевна…

А