Холодная мята - Григор Михайлович Тютюнник

Все эти годы я жил в окружении, в котором говорили по-русски, и начинал писать на русском языке. Поэтому брат, отвечая на мои письма, тоже писал по-русски.

«27. ХІ.1957 г.

Роман мой, Гришуха, движется. Уже имею 500 печатных на машинке страниц. Это двадцать печатных листов. А еще первая часть не окончена. Думаю, к весне одолею. Понимаешь, испытываю затруднения в недостатке фактического материала для общественно-политической линии; интимная, бытовая идет хорошо. Ведь я описываю жизнь села до войны. В Шиловке собрал часть, по мало. Да и то: у кого соберешь? Ведь ты наших шиловских гушаков знаешь. С ним пока разговоришься, два раза в Артилярщину сходить можно. Спрашиваю как-то Брынчука: «Ну как же вы жили до войны? Какая, по-вашему, разница между довоенной жизнью и теперешней?» Он почесал затылок, насунул на глаза «картуз», вынул кисет, закурил, молчал полчаса, а потом вместо ответа на мой вопрос спрашивает: «А тобі навіщо воно нужне?» «Так, — говорю, — вспомнить интересно». Он молчал еще с полчаса, а потом: «Що ж до війни? Тоді все на коровах, а тепер на тракторах».

Вот тебе и поговорили…

Поэтому на этой неделе еду во Львов, привязываюсь в библиотеке к стулу и начинаю рыться… Нужно, ничего не поделаешь. Роман я назвал условно «Вир» — «Водоворот». В украинской лексике «вир» имеет более широкое значение и точно передает события, о которых идет речь. Но меня смущает очень важное обстоятельство: будет ли понимать название средний читатель? Поэтому я подыскиваю новые. Но дело, конечно, не в названии. Писать мне все тяжелее, то ли становлюсь вредный и придирчивый, но многое меня из написанного уже через два дня не удовлетворяет, я переделываю, злюсь, бурчу про себя: «Ах ти ж анахтемська душа», — и «дряпаю» дальше. Все же дело идет. Иногда я прекращаю работу над романом, потому что в голову врывается какой-нибудь сюжет и мучит, и мучит, и долбит мне мозги, тогда я отбрасываю все в сторону, сажусь и шпарю новеллу или рассказ. Например, сегодня окончил одну новеллу, которую аллюром шлю в Киев… Потом у меня начато две повести, зовут, но разорваться не могу. Пусть подождут немного. Да. Еще новости. Повесть «Хмарка» все же переводится на русский язык. Переводит Кедрина, жена очень хорошего, но почему-то малоизвестного поэта, безвременно погибшего, Дмитрия Кедрина. Она прислала мне сборник его стихов. Чудесные стихи. Так вот, она переводит. Скоро должна прислать мне на читку…

У нас мороз. Была оттепель. Снова морозец. Дед Кирило Билокобильский убил косого и принес мне «вы-пимши». Я был занят, зайца взял, дал ему, деду, на «сто пятьдесят» и отпустил з богом. Дед врал безбожно, как все охотники, что он «вбив зайця одною дробиною. Ось як розрізатимете — побачите… У вухо».

Ах, как мне хочется еще с тобой поговорить. Подольше… Кгм. Значит, так… Я в комнате еще не топил. Озябли ноги. Обожди, «потупаю»… Все. Продолжаю. Итак, о Цвейге. Я, как только получил и прочел твое письмо, пошел в магазин, купил и читал весь вечер. Прочел «Амок» и «Двадцать четыре…». Пишет он великолепно. Психология потрясающая, детали сделаны исключительно мастерски, но, увы, я никогда не смогу быть беспристрастным читателем… Дело в том, что манера его письма в психологии мне абсолютно подходит, там есть чему научиться, и это великолепно; мы так писать еще не умеем, и бог знает, может, и не научимся; но манера его письма в коллизиях — не подходит… Сенсационно. Сенсационно начинает каждый рассказ, то есть с какого-то необычайного, загадочного происшествия, чтобы сразу заинтриговать читателя. Я такой манеры не люблю. Это мне почему-то напоминает дельца, стоящего на рынке и показывающего краденую вещь из-под полы: купи, мол, хорошая вещь. Я люблю спокойное, эпическое повествование а-ля Лев Толстой, где нет ничего необычайного, нет игры эффектов, но это простое… такое простое и такое сильное. «Поликушка», например, рассказы Чехова, Гоголя, Успенского, что разрастаются в твоих глазах в грандиозное, незабываемое. Притом, если ближе присмотреться к Цвейгу, психология, поведение его героев однотипны, может, здесь имеет влияние манера вести рассказ от «я». Безусловно, имеет и ограничивает, очень ограничивает писателя, так, например, леди из «Двадцать четыре…» и врач из «Амок» чувствуют почти одинаково. А это несправедливо и невозможно. Они разные люди, и психология их не может быть одинаковой…»

«16.11.1958 г.

Неисправимый брат мой!

…Новостей у меня особенных нет. Арбу с романом «пхаю» дальше, гора крутая, ехать тяжело, путь бесконечный. На днях был во Львове на совещании писателей. Три дня. Жил в гостинице «Львов», один в комнате. На совещании подводили итоги творческих дел наших «списователей» за два года. Все нормально…

Получил московскую «Литературную газету» с докладом Тихонова на пленуме писателей 13 февраля о состоянии и задачах литературы; между прочим, с этой высокой, всесоюзной трибуны, вспоминает докладчик и обо мне. Ищи на 3-й строке вверху, первая колонка. В «Лит. газете» 15 февраля на первой странице жирным шрифтом найдешь заметку — «В Союзе писателей». Там сказано, что будет, дескать, организована творческая встреча с писателями Львова и Ужгорода. На эту встречу с группой львовских товарищей поеду и я, Это будет с 5 по 15 мая. Потом мы из Москвы поедем, кажется, в Ленинград. Дальше: повесть моя должна выйти на русском языке в издательстве «Советский писатель», с которым я веду активную переписку.

Все это, в конечном счете, не суть важно, мне сейчас главное — написать роман. Вот. А там посмотрим…

Пиши мне почаще.

С приветом Григорий Первый».

«18. IV.1959 г.

Здравствуй, Гришуня!

Целую тебя в щечку, Людочка!

Я понимаю, что у вас, у студентов, мало времени на письма, но все-таки пишите старику, не забывайте, ибо я потом рассержусь и бог знает что могу… Та нічого я не зроблю, бо дуже вас люблю, чортенят!

Сейчас я устроил себе небольшой перерыв в работе, ничего не делаю, только читаю, читаю, читаю и даже пишу дневник, что очень редко со мной случается. Первую книгу романа я уже закончил и поэтому «байдикую»[34], вторая в черновиках тоже готова, но на днях я ее прочитал и решил писать заново, потому что многое меня не удовлетворяет. Жена говорит, что я каторжник, буквально оттаскивает от стола, а я все равно потихоньку пишу, когда она на работе. Она говорит, что во второй части «все хорошо, не смей