Долгая зима - Владимир Иванович Петров

Не верится! В селе, считай, все повязаны между собой. Не родством если, так дружбой, соседством… В конце концов, и местной власти не мешало бы наведением порядка на кладбище заняться, забывших о своём родственном и христианском долге приструнить…

И неожиданно примолк. Сам ведь грешен. Надписи, долотом выбитые на дубовых крестах его деда и бабушек, зарубцевались давно, не прочитать. А где схоронены более давние предки – знать не знает. Может, как раз их кресты и попадали, сгнив?

– Бога в нас нет! – выдохнул он в сердцах, себя в первую очередь обвиняя. – Корни свои забыли начисто! А мыслимо ли без них?

– Не брал бы весь грех на себя, с родственниками своими поделился, их у тебя, сам говоришь, будь здоров сколько!

– Резонно, – согласился с ним Владимиров. Один из двоюродных братьев ему вспомнился, что вырос у одной из бабушек, чей крест почернел и погнил, того гляди упадёт. – Хорош внучок! Похоже, после похорон и не заглядывал к ней, хотя и частенько в село из города приезжает колхозным добром бесплатно поживиться. Деньги всё делает, которых у него, слышал, куры не клюют. Мог бы теперь и отблагодарить бабку свою за прошлое.

– Вот-вот! Наплевать ему, деньжистому, на всё родственное, а ты, полгода заработанных собственным горбом копеек не видящий, переживаешь и мучаешься, – словно соли сыпанул на вскрывшуюся рану Юров. – Тебе больше всех надо, что ли?

– Надо же кому-то! Почему бы и не мне? Я, между прочим, тоже её внук, пусть и не обласканный ею при жизни, ничего не унаследовавший после кончины… Конечно, не по средствам мне такое вот, – Владимиров показал на отделанную мрамором могилу супругов Камышиных, мимо которой они как раз проходили. – Я же не их высокономенклатурная дочь, не постыдившаяся руку в государственный карман запустить. Может, слышал о скандале с бывшим партийным руководителем соседнего района? Да и до двоюродного брата своего мне капиталом далеко. Но бабушке кровной новый крест поставить разве не в состоянии? Облагородить могилку тоже могу. Скажем, как у Ильичёвых. Ни мрамора на их могилах, никаких иных непривычностей, зато ухожено всё: боковины холмиков ровным дёрном выложены, живые цветы, травка зелёная, стриженая…

Юров невнимательно слушал его, на часы поглядывал. Не выдержал, перебил Владимирова:

– Пойдём к супруге.

– Пойдём же! – повторился через минуту, за полу ветровки потянул замолчавшего, задумавшегося товарища, злиться на него начал. – Довольно смотреть-то! Крестов, что ли, не видел?

Владимиров не обиделся. Он понимал, что Юрова ничто по-настоящему не держит на кладбище. Приезжий, не так много поживший в селе, Юров никого ещё не хоронил здесь с душевной болью. Вряд ли чьи-либо похороны выжали у него слезинку. Скорее всего, со всеми вместе шёл он за гробом, чтобы белой вороной не выглядеть или, хуже того, ради поминальной водки. Правда, всех схороненных при нём, даже под новыми безымянными крестами, он помнил, в чём убедился Владимиров при сегодняшнем неторопком хождении по кладбищу. Помнил – и не более того. Иное дело для него, Владимирова. Вот и у Ильичёвых могилок его больно царапнуло: дружок детства, нелепо утонувший восьмилетним, здесь лежит. А сколько на кладбище подобных могил, мимо которых не пройти ему равнодушно? Такое не почувствовать Юрову, впрочем, как и первым лицам на селе, тоже не коренным его жителям. Сколько помнит он, все председатели колхоза чужаками были, и никто из них до кладбища не снизошёл, за исключением разве предпоследнего, на удивление сумевшего металлической оградкой его обнести…

…Нужного краника и на складе не оказалось.

– Эх, зря только прошатались! – не скрывал раздражения Юров. – За это время сварочный трансформатор бы подвезли, трубный переходник под имеющийся краник сварили. Попробуй теперь путёвого сварного найти! Плюнуть бы на всё, да тёщу твою жалко. Опять ей в зиму до уличной неблизкой колонки хромать… Зря, зря мы на кладбище потащились!

«Не зря. Очень даже не зря! И тебе с пользой, почувствовавшему свою отчуждённость от всего здешнего, оттого и занервничавшему», – хотел жёстко ответить Владимиров, но сдержался, пожалел Юрова. Ему теперь, пожалуй, навсегда оторванному от родной тверской земли, и без того тяжело. Вон как, махнув рукой на свою астму, поспешил он к мастерским за сварщиком. Не догнать! И не тёщу он мою пожалел, а магарыч скорее с неё желает сорвать и забыться во хмелю, когда всё равно становится: на своей ты или чужой земле…

Ильмень-речка

На повороте шофёр не тормознул и, пока Павлов достучался до него из кузовной с неисправной сигнализацией будки, проскочили до Кузьминовки.

– Что же так? – упрекнул Павлов молоденького шофёра. – С пару километров тарабанил!

– Извини, отец. С девчатами заговорился, – до бордовости щёк сконфузился тот, отказался от протянутых Павловым денег за проезд, предложил: – Садитесь. Обратно свезу.

– Вернёшься – не повезёт! – вспомнил Павлов примету, отказался. – Пройдусь-ка лучше до родного Старояшкина речкой. А ты, сынок, за рулём на барышень не очень-то заглядывайся, на дорогу больше смотри.

Павлов частенько приезжал на родину. Само собой разумеется, в отпуск и на выходные, в сэкономленные, как и сейчас, командировочные дни. Но случилось так, что за последние тридцать с лишком лет ни разу не бывал он в Кузьминовке, и теперь, даже наслышанный о её медленном вымирании, не верил глазам своим. В некогда крупном волостном селе лишь несколько изб серели шиферными крышами среди непривычной для степной июльской поры яркой зелени, при частых дождях буквально заливавшей главную, со школы ему памятную, кузьминовскую улицу, да за речкой ещё, друг от дружки недалече, проглядывали два островка с жилыми и хозяйственными постройками.

– Горькая судьба! – искренне посочувствовал он Кузьминовке и преданным жителям её, в отличие от других, разъехавшихся односельчан, доживающих здесь свой век.

Однако сильной горечи не ощутил. Не было у него с Кузьминовкой кровного родства, и связывала их, пожалуй, только вот эта Ильмень-речка.

– Здравствуй, милая! – с перил моста свесился он чёрным чубом над ней, с трудом признавая в стеснённой новой земляной насыпью протоке явно не родниковой воды свою любимую речку детства.

От удивления кареглазо распахнутый, он довольно долго простоял на мосту, вглядываясь в речку, словно надеясь разгадать её печаль. Затем, обогнув густо заросшую лозняком и болотной травой низину, бывшую ранее сенокосным лугом, одолел проложенный через речку нефтепровод из двух крупных труб и направился вверх по течению.

Порядочно уже прошёл, но речки так и не увидел. Сплошной царственный камыш прятал её в своей дикой гуще за безобразно прорытыми нефтедобытчиками многорядными, похоже, давно заброшенными канавами с мазутно-жирными стенками, с остатками тухлой воды. От канав