Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин

— Через головы, значит, начальства. Чует мое сердце, чует — и шабаш. Вроде ты Дон-Кихота… Против всех прешь… Сам черт тебе не брат. И против начальства, и против коллектива, и против общего мнения.

— Правда не нуждается в санкции большинства. Она не устанавливается голосованием. А коллектив тоже может ошибаться.

— Что мелешь? Ведь у тебя ни одного соображения, изволишь ли видеть, против того обилия фактов, которые мы собрали и которые вопиют. Даже на окнах, на дверях налепили Пахареву бумажки: «Убийца!» Сказывала Серафима, бабы-баптистки из окон кричали ему вослед: «Ага! Дождался, безбожник! Господь-то тебя вот и покарает». Они хоть и баптистки, а к ним прислушиваются… Факты — упрямая вещь.

— Факты ваши, которые представляются вам ясными и убедительными, потомкам могут показаться смешными…

— Вот увидишь, Пахарев не удержится не только на своем посту директора, а даже на своей должности учителя… Где у тебя силы, чтобы одолеть обстоятельства, чтобы убедить нас всех… Где, наконец, та опора, которая дает тебе право идти против общего мнения, не доверять ему…

— Опора эта — совесть.

Волгин горько усмехнулся:

— Средневековый идеализм, матушка. Что такое совесть? Революция с этим словом покончила. Найди-ко его в газетах. Совесть — вещь неясная, шаткая, от этого слова попахивает ладаном… Да и не наша эта позиция — подчеркивать роль «духа». По-нашему, в основе поведения людей лежит не совесть, а выгода, конечно не только личная, но и общественная. Раз полезно, то морально. Все тут ясно, как в арифметике. Скажем, тонут двое: захудалый дворник да знаменитый летчик. Кого ты будешь спасать в первую очередь?

— Первого попавшегося на глаза.

— Вот сразу и опростоволосилась. — Волгин всплеснул руками. — Я так и знал. Плохо ты идеологически подкована, голубушка. Полезнее ведь летчик, чем дворник. И спроси любого в здешнем городе, всяк тебе скажет, что сперва спасать надо летчика… От него пользы обществу больше. Тут — арифметика, она компас в наших моральных оценках. — Волгин засмеялся, довольный своей философией. — А совесть? Ее не взвесишь, не измеришь. Поповщина это, матушка, гнильцо.

Мария поднялась, выпрямилась, глаза ее засверкали, никогда Волгин не видел ее такой грозной.

— Почему это одна профессия выше другой? — воскликнула она. — Откуда у вас взялось, что дворник ниже в моральном отношении летчика? Кто вас учил, что должность должна влиять на наш нравственный выбор — выбор в данном случае всякого спасающего?

Волгин пододвинул к ней ворох бумаг.

Не взглянув на них, она ответила:

— Я не поверю фактам.

— И только потому, что они идут вразрез с вашей совестью?

— Конечно.

— Ну, сударыня, ты чудишь. Тебя, как боярыню Морозову, надо сажать в сани и везти по городу показывать народу: глядите, люди добрые, она не верит фактам, она верит духу святому… Ясно?

— Тот, кому все в жизни ясно, тот просто глуп.

— На том, милая, стоим. Туманов не любим. Дон-Кихоты нам не пример. Эти дурачки не понимают ни того, за что беруются, ни того, что выйдет из их усилий… А мы отстаиваем свои идеалы не на уровне голых емоций, а трезво, по-деловому, все измерив и взвесив.

В это время вбежал как угорелый Коко, вид его изобличал человека, второй раз открывшего Америку.

— Слышали? — воскликнул он, запыхавшись. — Какой конфуз! Какое позорное пятно легло на наше общество.

— А что такое?

— Семена Иваныча искалечил жених Акульки. Клянусь богом. Выломал окна, выставил двери и стал его душить. Спасли соседи. Но сам Семен Иваныч пропал.

— Как, когда, куда?..

— От позора улизнул… Вот те крест. Я таких видывал… Накуролесят — и в бега… Может быть, он теперь в Сибири али за границей… Вполне возможно, что за границей… Таким, говорят, Керенский помогает и великий князь Николай Николаич… А также писатель Куприн, автор знаменитой «Ямы». А я хотел ему посоветовать, пока не поздно, раскаяться. Когда раскаиваются, то всегда отделываются пустячками… Ну, там какая-нибудь распеканция… Улавливаете? А может быть, он спрятался… Его все-таки собирается Акулькина родня убить. Но он, я убежден, спрятался, и даже знаю где.

— Где?

— У баптистов. Честное пионерское.

— Почему же именно у них? — озабоченно допытывался Волгин.

— Потому что, это самое, он с ними в дружбе. Я первый догадался, что он баптист. Определенно. Я у него видел книгу: «Христос и ранние христианские общины». «Почему это, спрашиваю, вы интересуетесь Христом, Семен Иваныч, на манер баптиста». — «Это, отвечает, по глупости». Ответ его — явная реакция на разоблачение… Вот почему ему выражено теперь недоверие.

— Это кем же?

— Всеми нами… атеистами и беспартийными большевиками.

— Общественным мнением, значит? — переспросила Мария Андреевна.

— Ну да… Сознательной массой. Я первый заметил, это самое, что он враг нового. Спросите Рубашкина. Как только Пахарев приехал к нам в школу, я тут же заметил. Моментально.

— И молчал до сих пор? — спросила Мария Андреевна.

— Сразу нельзя… Я долго приглядывался к нему. И вот сегодня меня как осенило. — Коко усмехнулся, вошел в раж, довольный собой и выпитой порцией водки, и продолжал: — Заметьте это, дорогой профком, и при случае премируйте, например, поездкой в «Зеленый город» или отрезом на пиджак. Пока! Бегу в школу, бегу, сообщу педам. Все-таки всем следует подготовиться к этому чудесному сюрпризу. Да, виноват, товарищ Волгин, получена ли бумага об отставке Пахарева?

— Не получена. И о какой бумаге речь?

— Отстали от жизни, дорогуша. Я сам узнал от Варвары: таинственный пакет пришел с губернской печатью и на пакете обозначено высокопоставленное учреждение. О! Инкогнито!.. Адье… Оревуар. Будьте здоровеньки. Ах, какая была стерлядка в «Париже»! Пальчики оближешь.

Он хлопнул дверью и сбежал с лестницы. На лице Марии Андреевны отражались гнев и обида.

— Безусловно, Коко известный прохвост и баламут, — сказал Волгин. — Но дыму без огня не бывает. И часто устами таких дураков криком кричит истина. Эдак издавна было с юродивыми на Руси. Так ты подумай, Марусенька, мне тебя от души жалко. Я так бы и поступил: культурненько отмежевался, культурненько. Ты послушай на улице и везде, как к нему относятся… Что только о нем не говорят.

— А вы одинаково ко всем относитесь? И к умным, и к глупым, и к честным, и к подлым, и к революционерам, и к контрреволюционерам? И всем хотите угодить?

— Ой, что ты…

— Что же вы требуете, чтобы о Пахареве все отзывались хорошо?.. Чтобы он угождал всем?

Волгин покраснел и сказал:

— Ну ты и перец!

И он начал что-то невнятно бормотать, не поднимая глаз на Марию Андреевну.

Мария Андреевна постояла молча, укоризненно на него глядя, и молча вышла.

«Вот и я когда-то был такой