Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

неспокойно, такие снятся сны, озарила Анэту. И как это она забыла: всегда же ей снится и вспоминается, когда приедет кто. А уже если Федя хочет приехать, Анэтина душа никогда не ошибется. Стоит ей увидеть сон или какую-нибудь примету, что сын приедет, и ожидание почти всегда оправдывается. Федей она гордилась. Пускай в науку не пошел, рабочий, однако человеком стал. Вот Дягелевы хлопцы… Пропали, как собаки. Старшой поехал в город, разбосячился на отцовых деньгах, хулиганом стал, в тюрьме сидит. А меньшой, вишь, на трактор сунулся, чтоб искалечиться. А разве сравнишь, как росли дети, присмотр какой за ними был? Она, вдова, с голоду пухла, в хате нечем было протопить! Но она знала, что детей надо вырастить и выучить, в люди вывести. Пускай она сама глупая и сварливая баба, пускай не жила, света не видела за работой, но детей воспитала. Черта с два глупая! Бедная вдова, вот и помыкали как дурой, а когда стали колхозы, когда после войны поднялись они малость, в ударницах ходила, в районы возили. Кабы глупая была… И теперь вот, на старости лет, имеет и пенсию, и усадьбу свою, и сама себе хозяйка, ни у кого уже не пойдет просить на кусок хлеба, еще у нее попросят.

А Федю она любила… Может, потому, что когда-то в их семье не было парней, только сестры, и мать Анэтина кляла долю, что дает ей бог одних девок, а может, и потому, что Федя был один сын у Анэты и родился уже сиротой — отец даже не видел его.

Как не хотелось ей когда-то идти в другую деревню, в чужие люди! Будто душа чуяла горькую долю… Да где ж не пойдешь, коли у отца девок полная хата. Ладно, что еще брали, не то что ныне…

Что о своей жизни думать или вспоминать. Прошумела она, уплыла. Теперь о детях думать надо.

Анэта сама решила, что поедет нынче зимовать к Феде. Разговор шел не первый год. Сперва Анэта слушала и только усмехалась: здоровья хватало, держала еще и корову, поросят, известно, ни про какие там переезды-переходы и не думалось, да и не такая она дурная, чтобы сбыть свой дом, ехать в чужие углы — пускай даже к своим детям, — чтоб потом искать, где голову на старости лет приклонить. Хотя каждая мать верит своим детям, однако ж и дети уже не такие, трепку уже не задашь, чтоб слушали. Разве поверила бы она, что Валя с Митей откажутся ее участок засадить? Анэта и не подумала бы его забросить. Раньше Федя приезжал, а в ту весну прихворнул, лечиться посылали. Анэта к дочке, к зятю — а те и своих соток не засевают, что колхоз дал. Куда же на материны идти. Да еще и рассердились на нее — побереги здоровье, на что тебе эта земля? Так и запустел участок.

Анэта тогда наплакалась; говорила, что ноги ее не будет у дочки, если и помирать придется… Помириться-то помирились, но теперь, когда и сама почувствовала, что зиму зимовать одной страшно, сказала, что поедет к Феде, а то никогда не была в гостях и хочет поглядеть перед смертью на город и как живет сын.

Торопливо возвращаясь к своей хате, Анэта корила себя, что не догадалась о Федином приезде. Ведь он же боится за нее в такой холод. Да покуда мороз и нет снега, как раз дорога сухая для его машины, как раз и приехать.

Анэта вошла во двор, огляделась, будто ища взглядом сынову машину, и почему-то с облегчением вздохнула. Ничего не было во дворе. Даже охапки дров под стрехой у хлева. Дрова Федя сложил в хлев еще летом. Анэта отворила хлев, постояла, поглядела, как будто не знала, что нет же там ничего живого, разве, может, мыши, закрыла хлев, подошла к двери в клеть, но и ту отворять не стала.

В хате Анэта прошлась взад-вперед, не раздеваясь присела. Разве из одежды кое-что собрать, да и это можно сделать за недолго. Нечего загодя увязывать узлы и сидеть на них.

Анэта разделась, только взглянув на стол, вспомнила, что оставила, не забрала у Гэльки кувшинчик с молоком. «Вот спешу все…» — усмехнулась над собой, но тревожно и неспокойно было на душе.

А может, и напрасно собралась она ехать? Сидела бы тут тихо, слава богу, еще никакая хвороба к ней не цепляется… А то ехать. Отъезд этот на зиму в город, пока лишь говорилось о нем и пока не скоро он был, простым казался. А теперь что-то затрепетало в душе, как мотылек. Век прожила тут, никуда со своей земли не уезжала, а под старость, к смерти, собираться надо. Что-то неправильное, непривычное, неестественное чуялось в этом. Дочка тут живет, поездила по свету, но вернулась. А она, старуха, едет.

А перед людьми как?.. Будто бы Валя не захотела принять ее, что должна ехать к Феде. Валя же звала не раз, чтоб переходила к ним насовсем, не только на зиму. Квартира у них в два этажа, места хватит. Еще бы. Валя и зажиточней живет, чем Федя, что и говорить: сама фельдшерица, а Митя инженером в колхозе, зарабатывают хорошо… Однако же останься жить у них — нельзя будет усадьбу на Федю записать.

И сама б она о ком другом сказала, что что-то не так, не совсем правильно, если б кто другой так уехал. Разве только что у Феди дети в школу ходят, одни дома, когда родители на заводе. Но почему не поехала к сыну, когда дети меньше были? На посторонний глаз, так оно и выходит, будто едет Анэта потому, что жить ей тут негде. На чужой роток не накинешь платок.

Разве сходить, сказать, чтоб, когда приедет Федя, пришли бы сюда Валя с Митей, пускай бы и чарку выпили, и за столом посидели, а то все как-то выходит, что приедут Федя с Леной и к Вале в гости идут, там компания собирается, а у нее собраться все недосуг. Пусть перед отъездом посидят в своей хате и побеседуют. Ведь тут родились, тут выросли, тут она, мать, мучилась с ними, подымала, отсюда в люди вывела.

Оттого, что теперь опять знала, что делать, Анэта оживилась, веселей затопала по хате, взглянула на потолок, взяла из кочережника ухват, намотала на него мокрую тряпку и стала протирать доски потолка, потом подтерла пол. Вымытый пол заблестел, и в хате, казалось, посветлело.

Пока делала эту обычную женскую работу, устала, почувствовала,