Лемурия - Карл Ганс Штробль

вскоре падут на мою голову. Но я с радостью приму их. В конце концов, я сделал это, чтобы спасти ее. Внутри меня светло и жизнерадостно. Я опускаюсь на колени, и чей-то голос, грубый и незнакомый мне, присоединяется к великому пасхальному хору:

Вот и заклан агнец,

Приношению – конец.

Бунт слепцов

Слепцы очень недовольны своим новым директором. Они, конечно, его не видят, но все равно точно знают, как он выглядит. Похож на профессора, высокий, немного сутулый, с холодными глазами, защищенными от внешнего мира толстыми стеклами очков.

– Глаза – это главное, – говорит старик Хебенштрайт. – Глаза – зеркало людской души.

– Вот поэтому-то нас за людей и не считают – мы безглазые, – говорит Дионис Финкель, озорник, извечно доставляющий старику Хебенштрайту немало хлопот.

Квапиль, некогда служивший кем-то вроде ученого-естествоиспытателя, – ценитель точности во всем. Само собой, он заявляет:

– Никакие мы не безглазые. Глаза-то есть – да зрение утрачено…

Старик Хебенштрайт равнодушен к перепалкам. Для него главное, что глаза – это то, что делает человека человеком. И все сходятся во мнении, что глаза нового директора холодны, как собачий нос (слепцы, как известно, предпочитают подыскивать сравнения в области ощущений, а не образов).

Блюм, надзиратель, сказал, что у директора носа целых два, а еще – такие длинные усы, что он может трижды обернуть их вокруг шеи. Но Блюму никто не верит – даже те, кто с рождения пребывает во тьме. Не стоило вообще спрашивать его, как выглядит новый директор, если уже известно, что он всегда подшучивает над слепыми.

Среди слепцов есть поэт. Вернее, он мог бы стать поэтом, если бы на шестом курсе перед ним не опустился черный занавес. Секнер говорит стихами, когда это важно, и у него в голове много-много драм и романов. Все полностью закончено, осталось только записать. Но в этом-то все и дело – в записи. При кропотливом наборе шрифтом Брайля теряется вся красота и утонченность. Что должно быть возвышенным, становится обыденным; и драма превращается в холодный, безэмоциональный процедурал. Секнер лично знался с директором. Сперва он сказал, что у того бледный лик и черная окладистая борода и что он склоняется вперед, когда разговаривает с кем-либо. Ну, теперь все точно знают, как он выглядит.

На предыдущего директора, покойного, этот новый совсем не похож. Прежний был рыжий и толстый, с внушающей доверие козлиной бородкой. Но прежний умер, и «в гробу под землей ему теперь так же темно, как нам – здесь, на земле», как метко заметил озорник Финкель. Но при прежнем директоре все было иначе. Например, Блюм держал себя в руках – знал, паскудник, что старый директор надает ему по морде, если застукает за издевками над слепцами.

– Дражайший Квапиль, как у вас дела? – мимоходом справлялся о благосостоянии слепцов прежний директор. – А у вас, любезный Финкель? Хебенштрайт, а как ваше житье-бытье?..

Но это все – в прошлом. Нынче слепцов по утрам сгоняют в шеренгу, как казарменный сброд, и холодно выкрикивают их имена в алфавитном порядке:

– Асенер! Адлер! Блачек! – И так далее. Все ли на месте? Не завалялся ли кто из них в постели сверх положенного? «За работу, слепцы!» – это не ободряющий призыв, как было раньше, а грубая угроза, рассекающая воздух подобно удару плети. Так и слышится вместо «слепцы» – «глупцы», а то и чего похуже. «За работу!» – и тот, кто хоть немного мешкает, сразу получает выговор. Плетение корзин уже не так спорится, и безобидные шутки больше не носятся от слепца к слепцу – как мотыльки или ночные птицы, привычные к потемкам. Стоит хоть кому-то слабо подать голос, как тут же вмешивается Блюм:

– А ну захлопнись, будь добр! Кто много болтает – тот мало получает!

Многих других удобств слепцов тоже лишили. Были удобства – и нет их! Никто из них больше не гуляет по прекрасному тенистому старому парку, где деревья так упоительно шумят. «Шум такой, будто ты под водой, – говорил Секнер, – в чистейшем голубом озере, на самом донышке – а над головой твоей шумит бриз и проносятся волны». Как же славно было чувствовать потрескавшуюся кору деревьев и дотрагиваться пальцем до бороздок на стволах древних каштанов. А листья… Они же такие разные. Мягкие и прохладные. А когда кто-нибудь из слепцов дотрагивался до нежного цветка жасмина или кустика робинии, он замирал от восторга, и его пальцы становились нежны, как у матери, гладящей свое дитя. Даже Финкель держал свой острый язычок за зубами. И вот теперь… теперь ничего этого им не светит. Парк перешел во владение новому директору – туда он водит своих «знатных гостей». Слепцы более не слышат мягкого скрипа больших решетчатых ворот, ведущих из внутреннего двора в сад, – их держат на солнцепеке, в «колодце» с отвесными бетонными стенами, и солнце там палит так сильно, что им в какой-то момент начинает казаться, будто даже их лишенные возможности видеть глаза улавливают какие-то огненные всполохи, этакие иллюзорные солнечные зайчики. А в саду, в прохладной тени деревьев, звучат смех и перезвон тонкостенных бокалов. Слепцы прижимаются лицами к железным прутьям и таращатся в сад, как будто пытаясь что-то увидеть, пока Блюм не отгоняет их от решетки, чтобы их расфокусированные взгляды не беспокоили гостей внутри.

– На что вы смотрите? Вы все равно ничего не видите.

Да, с такими вот людьми – неимущими и зависящими от государственной казны и благотворительных фондов – особых хлопот не возникает. Конечно, пироги и выпечку они получают не каждый день. Но и чечевичную похлебку с картошкой им каждый день есть не обязательно. На провизии экономят, и Финкель, чей язык остер, как английская горчица, утверждает, что это делается для того, чтобы директору и его друзьям было что выпить.

Финкелю не нужно облекать слова в пестрые одежки иронии, чтобы все в них крепко уверовали. В слепцах закипает ярость, и даже смиренный старец Хебенштрайт хватается за голову при мыслях о творящемся произволе.

– Для чего я все еще жив? – спрашивает он себя в моменты просветления. – Для чего – и ради чего? Тридцать лет я прожил слепцом, но никогда не жаловался. Но если человеку даже поесть нельзя… Господи!..

Впрочем, никто не осмеливается громко жаловаться. Новый директор ввел наказание, ужасно всех напугавшее. В сути своей оно банально – смутьяна отделяют от остальных и запирают в узкой камере в дальнем конце длинного коридора.

– Крепость Гогенасперг, – говорит Блюм и смеется, когда