Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин

— Тебе бы только кого-нибудь прорабатывать. Уж больно постаршел.

— За выработку нашего мировоззрения у всей массы ребят, а не у комсомола только должна идти борьба…

— Ну и борись. Но мы нового учителя в обиду не дадим… Сколько ни агитируй.

— Никто не собирается его обижать… Но прощупать мы его должны. Ты идеологически не права. Всегда молодежь была в авангарде. Добролюбов и Писарев были очень молодыми людьми, а они шли впереди всех стариков, звали народ вперед и были вождями революционной демократии. Об этом же, помнишь, и сочинение писали…

— А Некрасов, Щедрин хоть и были стариками, а шли тоже впереди всех.

Рубашкин начал немножко сдаваться.

— Я так думаю, — сказал он, — что Пахарев выпалил эту фразу — «Мы должны учить вас» — из тактических соображений. Неудобно сразу выдавать свои новые установки и восстанавливать против себя старых шкрабов. Вот он их и успокоил этим. Понятно. Но, по всему видать, — парень мировой. Он себя покажет. Во всяком случае, Тонька, я думаю, что он пойдет с нами в ногу… Ну, а не пойдет, пусть пеняет на себя. Его покарает история. Верно?

— Кто не с нами, тот против нас, — крикнул Женька. — Мы — принципиальные. Крепко держим слово, по-пионерски.

Женька записывал все модные слова и выражения и повторял их, как в свою очередь записывал и запоминал сам Рубашкин все самые сокровенные слова, которые слышал от Петеркина. Женька знал, что Рубашкин берет уроки политической мудрости у Петеркина, и, следовательно, тут не промахнешься. Когда он убедился, что никто не хочет поддерживать его реплик, он затянул комсомольскую песню (хотя он и был еще только пионер, но пионерских песен уже стеснялся, считал, что перерос их). И на этот раз все его поддержали. А в саду послышалась бравая, отчаянно-безбожная песня:

Долой, долой монахов,

Долой, долой попов,

Мы на небо залезем,

Разгоним всех богов.

Но в это время Марфуша позвонила, и все заторопились.

Иван Дмитриевич объявил, что следующий вопрос на педсовете — информация Петеркина о трудовой политехнической школе…

Пахарев насторожился, он ловил каждое слово Петеркина, потому что уже наслышался о его растущем авторитете среди общественных кругов города. Петеркин стал разъяснять «Положение о единой трудовой политехнической школе».

— На наших школах продолжает красоваться вывеска: «Трудовая школа», но чаще в самих школах нет никакого труда. Я не говорю о нашей школе, тут некоторые сдвиги есть.

— Есть, определенно есть, — подтвердила громко Шереметьева, учительница немецкого языка. — Школа идет по генеральной, бригадный метод внедряется у нас с помощью товарища Петеркина успешно, ученики этим методом довольны… Это его личный вклад.

Евстафий Евтихиевич вздрогнул, взглянул на нее с укоризной. Василий Филиппыч грустно покачал головой. Пахарев с недоумением произнес:

— Бригадным методом довольны? Бригадным?

— Бригадный метод можно считать в основном освоенным. Особенно на уроках обществоведения и немецкого языка, — продолжал Петеркин. — А вот эта проблема — проблема общественно полезного труда — в школе основная, ее поставил перед нами, перед педагогикой Великий Октябрь. Тут мы отстаем.

— Думается, что данный год есть, так сказать, переломный в истории нашей школы, — продолжал Петеркин. — Наш коллектив пополнился новым педагогом, который, несомненно, внесет в учебный процесс самые живительные соки новаторской школы. Она — новая школа — развернет свою работу по трем каналам. Во-первых, хозяйственная работа, во-вторых, политико-просветительная работа и, в третьих, санитарно-гигиеническая… Взять шефство над селом… А борьба с вредителями? А древонасаждения? День леса?.. А сколько увлекательного таит санитария?! Борьба за личную гигиену, за внесение культурно-санитарных навыков в пределы семьи? Возглавлять малярийные кампании… Исполкому надо знать о количестве неграмотных в селе, дается задание школе, школа производит перепись… А почта сколько таит для ребят прелестей? Разносить газеты, письма… Заменить почтальонов.

— Куда же деваться почтальонам, избачам, санитарам… — произнес Евстафий Евтихиевич. — Незадачливые профессии, их легко вытеснить школьниками.

Иван Дмитриевич произнес:

— Помолчите, Евстафий Евтихиевич. Вы постарше, уступите… Вы всегда с протестами. Вы — анархист, Евстафий Евтихиевич.

Но Евстафий Евтихиевич не внял директору. Он продолжал:

— Значит, школа одна должна бороться с невежеством и нищетой, которые имеются вокруг? Где взять силы учителям и ученикам? Ведь ваши теоретики: Шацкий, Блонский, Шульгин — ничего не сказали по этому поводу?

— Они сделали упущение, не посоветовавшись с вами, Евстафий Евтихиевич.

— Сударь! (Это он сказал нарочно так — «сударь».) Есть всякие виды работы, и я могу их тоже перечислить, тем более что это легче всего… Легче всего дать миллион советов для всего населения и труднее всего отучить от дурной привычки одного хотя бы мальчика… Не всякая работа педагогически ценна… работа может быть очень ценной в общественном смысле, полезна, даже необходима, но в педагогическом смысле она может быть очень вредной. Например, служить в пьяных вертепах, вычищать выгребные ямы, торговать водкой… и тому подобное. Вот в прошлом году вы занимались такой общественно необходимой работой, как сбор окурков в общественных местах. Собирать окурки надо, парки, и набережные, и площади города загажены окурками, хотя и стоят везде урны, но ими не приучены пользоваться. Стоит урна рядом, но он все-таки бросает окурок на траву или на дорожку, и вот вы затратили на собирание окурков несколько дней, разрабатывая «комплекс» — «оздоровление площадей и улиц города». А что из этого получилось в смысле педагогическом? Сплошной ляпсус. Безобразие, сударь… Ребятишки напрятали окурков и стали их докуривать, приучились курить и сейчас курят и уже по своей инициативе собирают окурки на площадях… Этого вы хотели?!

Евстафий Евтихиевич, тяжело дыша, произнес эту тираду громко, взволнованно и сел… Шереметьева тут же вскочила и неестественным голосом, в котором было искусственно-взвинченное возмущение, произнесла:

— Мы должны отмежеваться… Это неслыханная дерзость. Во всяком случае, дискредитация советского учительства. Это не вписывается в момент. И я первая заявляю категорический протест…

Это было так неожиданно, что в учительской воцарилась напряженная тишина…

Шереметьева Евгения Георгиевна, ходил слух, была по рождению графиней. Шереметьевы были богатыми вотчинниками в Нижегородской губернии и родственниками Евгении Георгиевны. Никто этого не знал точно. Но достоверно было одно: что ее муж, полковник, принимал участие в колчаковском мятеже, пропал без вести, может быть, жил за границей. Евгения Георгиевна осталась с ребенком, без средств. Она хорошо знала языки, но никто не хотел брать ее в школу. Иван Дмитриевич взял ее из сострадания. Она имела немного уроков, мало зарабатывала, ютилась с ребенком в каморке у старухи — городской мещанки. Ребенка девать было некуда, и она оставляла его в сторожке у Марфуши… А