Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков

В стекло ударился снежок, я вздрогнул. Под окном стоял Арахис без шапки, растерзанный, черный и лохматый; красными руками он лепил новый снежок.

Я запрыгнул на подоконник, распахнул форточку.

– Офигел? Стекло высадишь!

– Где Валет?

Я фыркнул: что я – сторож ему?

– Айда на спуск! К «фашисту»!

– Речка встала?

– А то! Мороз капитальный!

Место, именовавшееся у нас спуском, на самом деле было крутым обрывом, нависшим над Даугавой. Правда, река подступала к подножию только весной, в пору разлива. Летом там зеленел луг, заросший густой осокой. На самом верху обрыва располагалась полукруглая площадка с клумбой и скульптурой военного летчика. Статуя появилась давно, во время немецкой оккупации. Кстати, наш аэродром тоже построили немцы, вернее, военнопленные, которых затем отправляли в Саласпилс – концлагерь под Ригой. Так что и аэродром, и бетонные дороги, ведущие к нему, и каменный летчик – все было трофейным.

Видом своим ас Люфтваффе ничем не отличался от советского пилота – такой же шлемофон, куртка, галифе, унты; в руках он держал планшет и устремлял гордый взор в сторону водонапорной башни на латышской стороне Даугавы. В пьедестал немцы вделали свастику, теперь там белела бетонная заплатка, смутно повторяющая очертания фашистского символа. Но и без свастики все местные – и мы, и латыши – называли это взгорье над рекой просто и ясно – «у фашиста».

Именно здесь, «у фашиста», каждую зиму возникала самая крутая и самая длинная ледяная горка, да что там горка – гора, горище! – во всей округе. Сто метров отвесного льда, отполированного до хрустального звона. И не было зимнего дня, чтобы кто-то не расшиб себе тут лоб или нос или как-нибудь еще не покалечился. Тут ломали руки и ноги, получали сотрясение мозга, вышибали о лед передние зубы. Капли замерзшей крови краснели на утоптанном снегу, точно раздавленная клюква.

Когда мы с Арахисом подошли, на площадке уже толпилась малышня с санками. Они прокладывали трассу. Сани зарывались в рыхлый снег, карапузы вываливались, барахтаясь, катились под гору.

– Слыхал, Гусь пропал? – Арахис вытащил из кармана вязаную шапку шоколадного цвета, натянул на голову до ушей.

Он стал похож на гриб. Крепкий такой боровик.

– Дома сидит, – неуверенно сказал я. – Понятное дело.

– Нету его. Я заходил.

Мы помолчали. Говорить про Гуся не хотелось. Дети визжали, толкались, стараясь скатиться с горы без очереди.

– Река не замерзла. – Я ткнул рукой вдаль. – Видишь, на середине – серая полоса? Там даже и льда нет, так…

– Ну, там течение какое! – Арахис охотно сменил тему. – Там же летом такие водовороты закручивает…

– Это ведь там Гунявый утонул?

– Не, Гунявый за островом. У моста.

– А-а-а. Ну да. У моста.

Река стала белой. Снегопад выдохся, сверху сыпалась искристая пыль. Стало светло, казалось, вот-вот вынырнет солнце. Латышская сторона, дымчатая и почти сказочная, походила на немецкую рождественскую открытку – костел с крестом, острые крыши, пушистый дым из труб.

Вдруг я увидел ее – латышку с острова.

Узнал моментально, меня как током шибануло. Арахис что-то говорил, я не слышал. Латышка тоже меня узнала, я понял по ее взгляду. Она ухмыльнулась – совсем как тогда, летом, на острове, – поправила лисью шапку и отвернулась. С ней был какой-то клоп, укутанный до глаз в деревенский платок.

– Чиж! – трубил Арахис. – Ну так что, ты согласен?

– Да, да. Да! – Я одобрительно ткнул его в плечо.

И направился к латышке.

Она стояла спиной и пыталась усадить ребенка в санки. Куль падал на бок и что-то пищал. Нет-нет, наверняка сестра. Младшая. Или брат.

Мое лицо горело, в висках что-то упруго стучало. Двигаясь, словно в тягучей воде, я наконец приблизился к ней. Остановился. Под ногами сновали дети и санки. Сквозь гомон и смех внятно слышал свое колотящееся сердце. Что сказать? Как обратиться? Слов не было, я просто протянул к ней руку и тронул за плечо.

За спиной раздался трубный рык. Я обернулся, но отойти не успел. С мощью пушечного ядра в меня вломился Арахис. Я стоял на краю обрыва, и мы вместе рухнули вниз. Понеслись кувырком под откос. Снег оказался совсем сухим, глубоким и мягким, как пена, Арахис ревел и хохотал. Мы катились, взрывая белые фонтаны, наверху радостно визжали дети. Падение казалось бесконечным.

– Ты офонарел? – Я выплюнул снег, вытер лицо. – Совсем?

Арахис гоготал, развалившись в сугробе. Я вытряхнул снег из перчаток. Снег залез за воротник, набился в сапоги. Он умудрился залезть в самые неожиданные места.

– Кретин! – обернулся я, спешно карабкаясь на гору. – Идиот!

– Ты чего, Чиж? – Арахис икнул. И снова заржал.

Когда мы заползли на гору, ее там уже не было. Я огляделся, выскочил на дорогу – тоже пусто. Арахис лез с расспросами; отмахнувшись от него, я зашагал в сторону моста.

Настроение испортилось. Мимо меня, меся серый снег, ползли чумазые по самые стекла машины. Тротуар тоже не успели почистить, я шел по протоптанной тропе, иногда ступал в снег, пропуская редких встречных пешеходов. На мне были унты – высокие, по колено, с рыжим собачьим мехом. Отцовские, они были чуть велики, может, на размер-полтора. Хотя с толстым шерстяным носком это даже не ощущалось.

Я расстегнул куртку, размотал шарф.

Теплело, небо стало перламутровым, должно быть, там, на западе, где-то за мутью туч, уже садилось предполагаемое солнце. Я снял шапку и взъерошил потные волосы. Ватные крыши и деревья, высоченные сугробы, круглые, как шары, кусты – все вдруг потускнело, невинная белизна сменилась серым, скучным и грязным, словно наш город кто-то обсыпал пеплом.

Гуся нашли через два дня. Мы были уверены, что он сбежал в Клайпеду. Он мечтал устроиться матросом на торговый корабль. Ходить за Гибралтар, бросать якорь в Бискайском заливе, пересекать экватор. В белых широких штанах гулять по ночному Сингапуру, прихватив за тонкие талии пару веселых хохотушек с раскосыми глазами. Гусь был уверен, что сингапурки будут от него без ума – говоря о туземках, он указательным пальцем вытягивал край глаза к виску и складывал губы бантиком.

«В них генетически заложено преклонение перед мужчиной, – убедительно говорил Гусь. – Особенно в китайках».

«Ты про яблоки? – ехидно встревал Женечка. – Китаянки».

«Какая разница! У тебя же, Воронцов, единственный шанс приобщиться к сексуальной культуре Востока – потрогать за ляжку Юльку Гаджибекову».

Нашли его в подвале заброшенной часовни. Рядом лежали водочная бутылка, почти пустая, и упаковка из-под димедрола. Но не водка и не снотворное убили Гуся, он просто замерз.