Птенчик - Кэтрин Чиджи

Чизхолм. — Подумайте, что это может означать. Плащаница — свидетельство смерти Христа, но, возможно, и доказательство его возвращения к жизни. Моментальный снимок воскресения.

Эми передала мне открытку, и передо мной предстало лицо мертвого человека — или воскресшего: закрытые глаза, впалые щеки, перебитый нос. Я прочла послание на обороте: Дорогая мамуля, простоял девять часов в очереди, но не зря. Не забывай поливать венерин волос. С любовью, Деннис. Я передала открытку Мелиссе, и та взяла ее, брезгливо морщась.

Потом мистер Чизхолм, открыв сборник сказок Киплинга, стал нам читать “Откуда у носорога шкура”. А мы с Эми, загородившись пеналом, красили друг другу ногти белым штрих-корректором. У нее слой получился слишком толстым, но я все равно сказала, что вышло красиво. А потом мы стали вспоминать шутки вроде: “Я тебя лю... любой доской огрею!” Карл нарисовал космонавта, а Мелисса — лошадь. А носорог снял шкуру и бросил на берегу, а когда снова надел, она была набита крошками от пирога, и он катался по земле, и терся, и чесался, но от крошек так и не избавился.

По пятницам после уроков мы с Эми обычно шли вместе в центр города, она — в овощную лавку к родителям, я — в антикварную лавку “Ход времени”. В тот день Эми ждала меня, но миссис Прайс попросила меня вымыть доску — пройтись по ней влажной губкой и вытереть желобок для мела. А Мелиссе она поручила закрыть окна, это работа похуже, всего на пару минут, почти не удастся побыть с миссис Прайс.

— Позвоню попозже, да? — сказала я Эми.

— Ладно, — ответила та, но задержалась ненадолго, пока я доставала из желобка мел. Потом ушла.

Пока Мелисса закрывала окна и закрепляла на крюках длинные веревки, я выбивала на школьном дворе тряпки. Когда я вернулась, Мелиссы уже не было, а миссис Прайс, сидя за учительским столом, проверяла наши работы по викторианской Англии, черкая красной ручкой. Я побежала к мистеру Армстронгу, дворнику, за ведром воды для доски. Вода плескалась через край, когда я шла по натертому паркету, — скользить по нему запрещалось, но в конце каждого семестра монахини натирали полы воском, а нам разрешали, привязав к ногам тряпки, кататься по доскам карамельного цвета. Наверху, над рядом вешалок у двери первого класса, в стене была ниша, а там — гипсовая статуя Христа, с ладонью, поднятой для благословения. Статуя была сборная, и руки вращались; то и дело кто-то из ребят залезал в нишу и разворачивал руку Иисуса другой стороной, как для неприличного жеста. Обычно кто-то из учителей вскоре замечал.

— Что бы я без тебя делала? — воскликнула миссис Прайс, когда я, встав на стул, пыталась дотянуться губкой до верхнего края доски. — Кстати, зайка, — она развернулась на стуле, — нашлась твоя любимая ручка? Может быть, в рюкзаке?

— Нет, — ответила я, выжимая губку.

— Ох, прости.

— Ничего, спасибо.

— Другая ручка ее вряд ли заменит?

— Да.

— Понимаю. Жаль.

Сверху видно было, как миссис Прайс выводит замечания на полях работы Доминика Фостера: Пиши аккуратней, пожалуйста! Очень грязно, Доминик! Она поставила ему четыре с минусом, хоть никакой особой грязи я там не увидела, а потом, когда она проверяла работу Карла, где и впрямь была сплошная грязь, она написала: Отлично! и Блестяще! И поставила пять с плюсом.

Когда я домыла доску, миссис Прайс велела мне вытряхнуть квадратный коврик, лежавший у нее под столом. Мы вместе его вытащили, и я поволокла его во двор, на траву; я не думала, что он такой тяжелый. Грубая изнанка царапала руки, серый ворс пропах пылью. Посередине виднелась отметина от ног миссис Прайс и один-единственный золотистый волос, сверкавший под полуденным солнцем. Я сняла его, спрятала в нагрудный карман, а потом долго-долго выколачивала коврик о траву, поднимая пыль.

Когда я вернулась, миссис Прайс пила таблетку из коричневого пузырька.

— Боже, ну ты и выпачкалась! — ахнула она. — Вся форма в пыли. Твой папа на меня разозлится.

— Он на такое не злится.

Она принялась чистить мой школьный сарафан.

— Ты меня просто утешаешь.

— Нет, правда, он не разозлится.

— Правда? Честное слово? — Она отступила на шаг, смерила меня взглядом.

— Миссис Прайс!

— Что?

— Вы верите тому, что сказал мистер Чизхолм? Про плащаницу. Про вспышку света из тела.

— Моментальный снимок воскресения, — напомнила она.

— Да.

— Если откровенно, Джастина, не знаю. Но точно хотела бы верить.

— Я тоже.

— Красиво звучит, согласись — что можно умереть и возродиться яркой вспышкой. Как молния, как фейерверк.

Я кивнула.

Взяв меня за подбородок, она повернула мое лицо к свету — и, послюнив большой палец, стерла со щеки грязь.

— Извинись за меня перед папой, — прибавила она. — И передай привет.

Спустя долгие месяцы, когда все пошло прахом, я нашла в нагрудном кармане тот самый золотистый волос. Он накрепко переплелся с нитками шва и даже после стирки остался на месте.

2014

Глава 6

Когда мы с Эммой снова навещаем отца, то сиделку Соню не застаем. Взяв кресло-каталку, мы везем отца в кафе через дорогу; оно находится в хозяйственном магазине, столики расставлены возле отдела товаров для сада. Ящики с рассадой кабачков и помидоров стоят возле бетонных фигурок гусей, у стены свалены мешки с грунтом, словно баррикада на случай какой-нибудь опасности. Заказываю отцу кофе с молоком и жду, когда он пожалуется, что в доме престарелых кофе невкусный, а сахара в бумажных пакетиках всегда меньше чайной ложки.

За столиком напротив малыш лет двух-трех достает из подставки в форме леечки цветные мелки и, взяв раскраску, начинает калякать.

Эмма улыбается ему, и он показывает ей рисунок.

— Ух ты! Вот здорово! — хвалит она.

Малыш протягивает ей мелок, и она, склонившись над листком, раскрашивает часть пиратского корабля.

— Простите, — говорю я матери малыша, но та машет рукой.

— Кто это такие? — спрашивает отец.

— Так, милые люди, — отвечаю я.

— Знакомые?

— Нет.

— Мало ли, проходимцы.

— Простите, — снова говорю я матери малыша, но та без остановки болтает с подругой.

Вскоре карапуз убредает прочь и, плюхнувшись возле ящиков с рассадой, набивает рот землей. Куда смотрит мать?

Эмма бросается к малышу, берет его на руки.

— Фу, — говорит она, — как некрасиво. — И подносит ко рту малыша салфетку, чтобы тот выплюнул землю. Когда она возвращает ребенка за столик, мать мельком смотрит на него и тут же отворачивается.

Может быть, устала.

Или разрешает ему пробовать на прочность границы.

Когда Эмма была маленькая, меня преследовал страх ее потерять. Она жаловалась, что я до боли стискиваю ей руку на пешеходных переходах и в супермаркетах. Помню, однажды мы пошли вдвоем на природу и ей захотелось поиграть в прятки. Первой пряталась я — присела на корточки за кустом папоротника, и желтую ветровку видно было издалека. Эмма сразу меня увидела, но долго притворялась, будто ищет, звала: “Мама! Мама!” — нарезала круги вокруг моего убежища, словно не знала, где я. Потом настала ее очередь, и я прикрыла глаза ладонями. От моих рук пахло прелой листвой, влажной землей из-под папоротников, усыпанной спорами. Захрустели ветки, зашуршали сухие листья под ногами Эммы. Затем все стихло. Заставив