Поздняя жизнь - Бернхард Шлинк

То, что вчера было существенной причиной, сегодня уже не является таковой. Обусловленные природой отношения полов перестали быть существенной причиной, побуждающей хуже относиться к мужчинам, которые любят мужчин, чем к мужчинам, которые любят женщин; сегодня мы знаем, что в природе существует и то и другое. То, что для одних является существенной причиной, для других таковой не является. Одни считают, что иностранцы имеют такое же право жить в Германии, как немцы, другие видят в национальности существенную причину для оправдания социального неравенства.

Одинаковое требует одинакового подхода, неодинаковое – дифференцированного. Когда ты в детском саду ударил Бена, который толкал и пинал тебя и Беа, воспитательница хотела отнестись к вам с Беном одинаково; ты должен был извиниться перед ним, а он перед тобой. Ты отказался, потому что она обошлась с тобой как с ребенком, который ударил другого без причины, а не в целях самозащиты. Она поступила несправедливо; ей следовало учесть эту разницу и по-другому себя вести.

Разобраться в причинах не всегда удается. Поэтому добиться справедливости бывает сложно. Но Бог должен понимать причины и устранять сложности. В том, что со справедливостью у Него дело обстоит так же неважно, как и с любовью, виновата не справедливость…

Мартин пробежал глазами написанное. Сколько лет будет Давиду, когда он прочтет это письмо? Если вообще прочтет – генеральные уборки и переезды не способствуют сохранению старых бумаг. На детский вопрос о Боге Мартин не дал детского ответа. Ответил ли он на вопрос школьника, студента? Для кого он вообще все это писал? Для Давида? Он оглянулся назад, на свою жизнь, и у него появилось ощущение, что он всегда писал только для самого себя – свои статьи, даже свои учебники. Формулируя мысль, научный вывод, стремясь облечь идею в определенную форму, придать ей убедительность и красоту, он искал себя, убежище для себя. Это было бегство от жизни, попытка абстрагироваться от жизни, а сейчас это была попытка абстрагироваться от смерти. Даже письмо к Давиду он писал для себя.

18

И все же это было его письмо к сыну. И написать его он мог только так, как написал. То, что досталось ему, Мартину, от его дедов, тоже не было предназначено и сделано для него, но перешло к нему и сопровождало его всю жизнь и много для него значило.

Дубовый письменный стол, за которым он сидел, принадлежал деду по отцовской линии. Дверцы, скрывающие выдвижные ящики, витрина с другими дверцами и открытыми ящиками; всюду резные украшения, на дверцах резьба в виде виноградных гроздьев и листьев. Он любил сидеть за этим столом, на стуле, сделанном из того же дерева и в том же стиле, а поставец для письма, за которым еще ребенком писал тот же дед, он велел переделать в конторку. От другого деда ему досталось кресло, на котором уже несколько раз меняли обивку, и карманные часы, которые он ежедневно заводил и вешал на серебряную подставку на столе. После смерти дедов никто, кроме него, не захотел взять себе эти вещи, в том числе и ночные рубахи одного из них – длинные, зимние из теплой фланели и летние из легкого полотна, – а ему они так понравились, что, когда они отслужили свое и обветшали, он заказал такие же новые. Он пользовался дедовскими почтовыми весами, в серебряном ящичке, в котором дед хранил сигареты, держал канцелярские скрепки, а рядом со столом висела написанная другом деда картина, зимний пейзаж.

Будут ли эти вещи что-нибудь значить и для Давида? Для него, Мартина, они были связаны с воспоминаниями. Ребенком он видел, как ими пользовались. Одного деда он запомнил сидящим в кресле, другого за письменным столом, взвешивающим на весах письмо, достающим из ящичка сигарету. Детской конторкой для письма при нем никто не пользовался, и в ночной рубахе дед никогда не показывался, но вещи эти тем не менее стали ему дороги.

Случай, думал он, чистая случайность, что я оба раза оказался в нужное время в доме, когда после смерти стариков наследники хотели утилизировать их вещи, которые никому были не нужны, а мне как раз пригодились. А привязался я к ним не потому, что так любил своих дедов и бабок; кого-то любил, кого-то не очень. Всем, что меня окружало и много для меня значило, я обязан случаю. И у Давида все будет так же, с этим нужно смириться. То, что я пишу для него, либо достигнет адресата, либо не достигнет.

Перед тем как забрать Давида из детского сада, он, еще сам толком не зная для чего, купил в канцелярском магазине два альбома для рисования, цветные карандаши, точилку и ластик.

– Через две недели у мамы день рождения, – сказал он Давиду, укладывая его спать. – Может, нам вместе нарисовать для нее что-нибудь?

– А что мы нарисуем?

– Еще не знаю.

– Может, что-нибудь про нас с тобой?

– Неплохая мысль. Мама точно будет рада.

Давид задумался:

– Что же нам нарисовать?

– Придумай что-нибудь.

– Я подумаю и завтра скажу тебе.

– Только маме ни слова! Пусть это будет сюрприз.

19

Следующий день был суббота; в выходные детский сад не работал. После завтрака Мартин с Давидом уединились в кабинете, и Улла, посмеиваясь, обещала не мешать им в их секретных делах.

Мартин расчистил письменный стол, разложил на нем все необходимое для рисования и заменил дедовский широкий стул двумя узкими из кухни. Они уселись рядом, Давид справа, чтобы его правая рука во время рисования могла двигаться свободно.

– Ну как, придумал, что нарисовать?

Давид кивнул, взял альбомы, один сдвинул влево, другой к себе.

– Я нарисую тебя, а ты можешь нарисовать меня. Как в коридоре.

В коридоре висел портрет тети, жившей в Америке, семейной белой вороны, которая в начале тридцатых годов уехала в Нью-Йорк, владела там несколькими барами, сменила нескольких мужей, после войны время от времени присылала деньги, а однажды прислала свой портрет, написанный маслом. Эта картина умножила число старых вещей в его жизни; сестры после смерти родителей не пожелали оставить ее себе, а ему нравился вызов, заключенный в позе и выражении лица изображенной, и он был рад, что для Давида портрет, по крайней мере, не остался пустым местом. Как знать, может, он когда-нибудь повесит его у себя.

Мартин посмотрел на Давида, который сидел на краю стула, склонившись над альбомом, с