Повести и рассказы - Исаак Григорьевич Гольдберг

— Не кирпичись ты, Павлуха, и выезжай со всеми своими монатками и с марухой своей на новую квартеру!..

Ну, выехал я. А разве все это справедливо?… Это разве по-товариществу?..

Вот, видите, какой скандал, а вы говорите, что, значит, нет у политических против нас гордости… Как нет? — кругом она имеется…

5

Нелепый рассказ моего соседа мне не понравился. Мне не захотелось разговаривать с ним дальше, а тем более спорить. Я полусонно пробормотал что-то невнятное и повернулся на другой бок.

— Ага, засыпаете! — спохватился высокий: — ну, спите! спокойной ночи, приятных снов!..

Но я не засыпал. Я еще долго бодрствовал. Предо мною вставали те ясные девушки, которые проходили по тюремному двору, обжигаемые жадными, хватающими, щупающими взглядами уголовных. Я видел жгучую обиду, вспыхнувшую в милых девичьих глазах; ожог стыда, бурное и пылкое негодование; а потом в камере, в своем углу — слезы, может быть, первой девичьей обиды…

Я заснул поздно.

Когда я проснулся на утро, высокого возле меня не было. В тусклом утреннем свете в избе возился со своим тряпьем хромой, а за перегородкой, в кути, хозяйственно грохотали посудой бабы.

Я оделся, собрал свою постель, вынул из-под изголовья кошелек и часы. Кошелек показался мне подозрительно легким. Посмотрел: так и есть, в кошельке осталось рубля три. Кинулся я к остальным своим вещам, — не нашел полушубка.

— Послушай! — окликнул я хромого, — а где же твой товарищ?

— А кто его знает? Ушел, видимо. Еще на заре ушел.

— Значит, и полушубок мой и деньги с ним же ушли? — ядовито спросил я хромого.

— Значит! — коротко и без всякого смущенья ответил он.

Здорово! Я понял, что не без ведома хромого, не без его участия высокий обобрал меня и почувствовал бессилие предпринять что-нибудь. Мне стало обидно, что меня так одурачили.

— Ловко! — с сердцем сказал я: — Видно, порядочная шпана твой приятель, если не постеснялся обокрасть своего же брата арестованного, да еще в этапе!..

Хромой придвинулся ко мне и оскалил выкрошившиеся неровные зубы.

— Слышь! Какое же это воровство? Ему, брат, обязательно перед волостью уходить нужно было. Понимаешь — с липой. В волости обнаружили бы его, такую бы ему статью подвели…

— А я-то причем?

— Дак у тебя шуба-то лишняя…

— Значит, ее и попереть у меня можно? Так, что ли?

— Чудак! — подмигнул мне хромой: — куда же ему без одежи? А попроси он у тебя, ты бы, разве, дал ему? Конечно, не дал! Вот он и распорядился. Сам. Он с тобой по-самому товариществу поступил: у тебя шуба да полушубок, а у его пальтишко на тараканьем меху. Раз… У тебя капиталов немного имеется — а у него ни гроша. Это два… Вот он и поделился с тобой… Он тебе сколько денег-то оставил? — неожиданно спросил он меня.

Я, не соображая, поглядел в кошелек, сосчитал:

— Три рубля двадцать шесть копеек.

— Ну вот! Это тебе до Братского хватит, да еще на первое время и там прохарчишься!..

Поглядел я на хромого, взглянул в его глаза. Думаю: дурака он со мною валяет, или все это он искренно и серьезно?

Глаза у него поблескивают, взгляд открытый, смелый.

— Чорт с вами! — плюнул я и стал снаряжаться в дорогу…

И когда хозяин пришел с сообщением, что лошади готовы и что, мол, можно с господом богом собираться в путь-дорогу, а затем, вскипев мужицкой, крепкой злобой, стал допытываться, куда девался третий арестант, — я молчал…

ПУТЬ, НЕ ОТМЕЧЕННЫЙ НА КАРТЕ

Общая тема цикла повестей и рассказов Исаака Гольдберга «Путь, не отмеченный на карте» — разложение и гибель колчаковщины.

В рассказе, давшем название циклу, речь идет о судьбе одного из осколков разбитой белой армии. Небольшой офицерский отряд уходит от наступающих красных в глубь сибирской тайги…

Журнал «Сибирские огни», № 3, 1926

1. Пять из двенадцати

Сначала их было двенадцать, но когда сыпняк захватил и на-смерть уложил толстого капитана и двух поручиков, а затем, когда одну из двух имевшихся у них упряжных лошадей вместе с большей частью запасов угнали хохол вахмистр и трое казаков, их осталось только пять.

Морозы только что сковали поля и взрытые осенним ненастьем дороги, а снег уровнял рытвины и ухабы. Стужа еще не пугала ожогами, не деревенила ног, не вливала в тело быструю усталость. И потому грядущие переходы казались легкими и одолимыми. И то, что сыпняк вырвал троих, и то, как вероломно и обидно оставили другие четверо, забрав много нужных и ценных вещей, — совсем не пугало, скользило легко и просто по сознанию. Только пожилой полковник с четыреугольным давно не бритым лицом брезгливо сложил в широкую гримасу толстые губы и лениво, по-барски (как тогда, давно в прошлом) протянул:

— Хамская сволочь!.. Неблагодарные…

И трудно было сразу понять, о ком он это: о тех ли, кто был сожжен внезапным недугом, или о беглецах…

Одежда на всех была крепкая, теплая. Полушубки, валенки, шапки-ушанки. Оружие хорошее. Патронов много. А в оставшихся санях на самом дне на-случай хранился ящик и в нем темные бутылки с нарядно-строгими ярлыками, на которых горели золотые не русские слова.

2. Карта-двухверстка

Шли по карте-двухверстке, которую на остановках долго изучали полковник и рябой хорунжий. На карте точки и полоски. А в тайге тропки извилистые залегли от деревни до лесу, от горы до горы, от речки до речки. Ищи-не ищи — не найдешь этих троп на карте двухверстной.

Полковник хмурится и цедит:

— На Кедровый перевал дорога ведет через большое село Иннокентьевское… Не ладно… Другим направлением — верст тридцать лишних. Гм… Как вы полагаете, Могилев?..

Хорунжий сплевывает через зубы по-цыгански: непривычный английский трубочный гонит обильную слюну.

— К чорту!.. Тридцать верст лишних! Наплевать, пойдем через Иннокентьевское!..

— Вы полагаете?..

— Не полагаю, — кривит губы хорунжий, и глаза его поблескивают. — Не полагаю, а уверен, что нужно идти через Иннокентьевское…

— А я думаю — наоборот, — нужно бы обойти это село… Кто их там знает?.. Идем пока хорошо, не было бы хуже… Хотя — Кедровый перевал, грязные зимовья, вши… Надоело все это… Да, да!..

В полутемном, задымленном и заиндевелом по углам, с промерзшим окошком-бойницей зимовье два молоденьких прапорщика накаливали прожженную до дыр железную печку и по-детски радовались теплу и золотым полоскам света, ложившимся на грязном земляном полу.

Были они молоды, один так