Вижу сердцем - Александр Сергеевич Донских

застряла в голове Цирюльникова, он независимо-развязно икнул, осмотрелся, словно бы хотел спросить у мирно сидевших за столиками посетителей: «Эй, кто тут на меня? Подходи!» Внезапно и намертво схватил Хлебникова за шею и стал пригибать её, а его трепать за волосы:

– Родной ты мой Савик, Савелушка! Однокашничек! Как я тебя уважаю! А ты меня?..

– Так-так, начался классический разговор двух собутыльников под названием «Ты меня уважаешь?», – добродушно засмеялся Хлебников, бледный и взволнованный.

– Пей, Савик! А то так и протрепишься всю жизнь!

И они чокнулись бокастыми громоздкими кружками, расплёскивая пенное пиво.

Вроде как протрезвевший Цирюльников снова за шею притянул к своему лицу Хлебникова, да так, что они чуть не коснулись друг друга носами. Подмигнул:

– Не разобиделся за профессора кислых щей? Ты же знаешь: я люблю подначить. А теперь скажи-ка мне просто, по-мужицки: чего делать дальше? Как, ядрёна вошь, жить? Все эти твои хитро-мудрёные благовесты и благоуэсты – так, кажись, звучит? – мне, простому русскому мужику, по барабану. Жить как? Как жить?! – басовито и громозвучно пропел он и, слегка оттолкнув Хлебникова, вдруг снова ахнул кулаком по столу. – Душу ты мне разбередил, Савелий! Я вот завтра приду на службу и всё-то буду думать, что я маленький человек, во-о-от такая букашечка, а мог бы быть о-го-го каким! Богатым, влиятельным и чёрт знает ещё каковским! Ну, отвечай!

– Не орите, пожалуйста! – строго, но тонким птичьим голоском объявилась из-за стойки полная, чрезмерно накрашенная барменша; её пухлые, ярко-бордовые губки смотрелись бабочкой, которая вот-вот вспорхнёт.

– Цыц! – устрашающе-театрально привстал Цирюльников, но тут же повалился на кресло. – Помалкивай! А ты, Савелий, ответь мне, как на духу!

– Мужчины, пожалуйста, выдворите этого дебошира!

Посетители с почтительной настороженностью посматривали, посмеиваясь, на громадного Цирюльникова, принимались усерднее пить и закусывать.

– Молчать! Я хозяин жизни, а ты, бабка с намалёванными губами, неси-ка ещё парочку кружек. Я втройне тебе заплачу! Живо!

– Щас, толстобрюхий, разбежалась! Милицию вызову – запоёшь в кутузке!.. Погодь, а где ты тута бабку заприметил? Пива у меня шиш получишь.

Цирюльников снова приподнялся, пугающе-шутовски надув щёки, но Хлебников навалился на его плечи.

– Где, спрашиваю, ты тута бабку узрел, наглая твоя рожа?

Цирюльников размашисто отмахнулся от барменши, воинственно установившей коротенькие пухлые ручки на взъёмные бочка.

– Ну же, отвечай, Савелий! Да не зыркай ты трусливо по сторонам. Я никого не боюсь, и ты не бойся, братишка. Отобьёмся, если чего.

– Ты, однако, здорово окосел: видать, пьёшь раз в пятилетку? Да и артист ты, я погляжу, отменный! То в стельку пьяным притворяешься, то царственно грозным.

– Каюсь: люблю иногда повыкаблучиваться. Но не подумай чего – я человек весьма-весьма серьёзный. Просто, понимаешь, по временам хочется чего-нибудь этакое завернуть. Силы во мне богатырские, а возможности мышиные, вот и чудесю минутами. – Помолчал, покусывая губу. – Всё это, Савелий, конечно же, глупости. Завтра приду в управление и – впрягусь. Так что ты мне хотел про жизнь поведать? Как, по-твоему, нужно жить?

– Достойно нужно жить, Саня. Деньги надо зарабатывать, но и о Божьем не забывать, и многое чего, уверен, дастся. А если проще – своё дело нужно закручивать. Нечего дожидаться милостей от судьбы.

– Так думаешь, к социализму не вернёмся уже?

– Перекрестись, Саша! Какой может быть социализм!

– И как же можно заработать?

– Головой, только головой и – напором. Напором! Если взялся, то уже ни на шаг не отступаешь – вот девиз! Давай-ка ещё накатим по кружечке, да о деле потолкуем.

– Где же мы деньги возьмём? Ты – учёный, я – мелкий чиновник, – разве у таких людей могут водиться деньги?

– У меня имеется надёжный знакомый, он под залог недвижимости даст денег. Много денег. На месяц, на другой. Процент – приемлемый. Заложим свои квартиры, прокрутим два-три дельца – покарабкаемся в горку.

– Квартиры? Страшновато. Остаться без жилья с семьёй – конец всему. Говоришь, покарабкаемся в горку? Но вдруг под гору покатимся, да зацепиться будет не за что?

– Ясно, что риск неимоверный для такой нищеты, как мы с тобой. Но ведь и жить впустую да впроголодь осточертело. Так? Нужно выбирать, годы-то идут-бегут. Хочется пожить достойно, и обществу посильную пользу принести.

– Если вляпаемся – лишимся и денег, и квартир, и, кто знает, головы? – жёстко и трезво прищурился Цирюльников.

– Вполне. Понимаешь, главное, чтобы мы друг другу доверяли. Если такое делище затевать с кем-то посторонним да малознакомым – может выйти закавыка. А мы ведь друг друга сто лет знаем. Я как тебя увидел на улице, так и подумал: «Вот надёжный мужик. Буду сманивать!» Я дело, не боись, продумал до мелочей!

– Что ж, терять нам нечего: я по самые кишки запылился в своей конторе, а ты, похоже, поломал зубы, но не о гранит науки – о тупые черепки всяких там разных умников…

Ещё посидели, но не пили – как-то враз обоим расхотелось. Когда собрались уходить, Цирюльников с шутовской опасливостью на цыпочках подошёл к барменше, вмиг одеревеневшей. Тоненьким детским голоском извинился, назвав себя «бя-а-а-кой. Она не выдержала – захохотала, милостиво щёлкнула его по носу.

* * *

Столковались товарищи так: если Цирюльников, но уже на совершенно трезвую голову, насмелится твёрдо, пусть позвонит.

Но Цирюльников не звонил с неделю: приболела Екатерина, её положили в больницу под капельницу, и ему пришлось взвалить на себя домашнее хозяйство, обстирывать и кормить сына. И всё думал, думал он, морщась и покрякивая: «А если не суждено будет обернуть деньги с наваром или чего-нибудь ещё непредвиденное приключится – отдать квартиру придётся? Куда же потом деваться с семьёй? В гараже ютиться? Б-р-р!..»

Позвонил-таки. Однако пальцы, когда у себя в управлении набирал на скрипучем тугом диске номер, слегка тряслись, да и руку вело, как бывает при судорогах. «Насиженное местечко оставить – подвиг, не меньше. Может, – не надо? Чем мне плохо живётся?» – Но на другом конце провода прозвучал, точно призыв, знакомый голос.

Утром следующего дня оформили кредит на один месяц под залог своего единственного жилья. Цирюльников ничего не сказал жене. Хлебников был холост, но жил с родителями-стариками, и тоже – ни полсловечка им. Кредитором оказался с пропечённо-кирпичной физиономией мужик. Его грабастые жилистые руки синели от похабных наколок. «Куда я лезу, дурило мученик!» – подумал Цирюльников, однако деньги уже были в руках улыбавшегося, но бледнеющего Хлебникова.

Оба отпросились в отпуск без содержания, в который раз переговорили с китайцами, а китайцы должны были поджидать гружёные лесовозы в условленном месте. С пластиковым комкасто-пухлым от денег пакетом днём в автобусе укатили на север, в таёжный край.