После бури. Книга первая - Сергей Павлович Залыгин

разных! Удивитесь: «Да это же – невозможно!» А вот я вам отвечу: возможно, возможно, возможно! А вы после этого согласитесь со мной: «Верно ведь – возможно!» Вы очень разнообразный человек, Петр Николаевич, мне всегда казалось, что в вас не один, а два и даже три человека, это меня всегда смущало, но сейчас не смущает нисколько, даже наоборот, и вот я жду от вас – от двух, от трех, от всех Корниловых – поздравлений! Впрочем, нет, не надо, мало ли я на своем веку самых различных поздравлений наслушалась – никакого толка, одна бессмыслица, никакого даже крохотного значения, лучше вы все удивитесь! Я люблю, мне ужасно нравится, когда я вызываю чье-нибудь удивление, все женщины это любят и обожают, а я-то хуже всех, что ли? Да нисколько не хуже! Нисколечко! Ну вот, я вам верю. Я поверила, что вы удивились, на этот раз верю, и это – прекрасно! И знаете, что я вам еще скажу? Догадываетесь?! Не старайтесь, ни за что не догадаетесь, но я открою вам тайну: Боренька-то, он тоже любит, чтобы ему удивлялись! Тоже! Вот вам и сходство между нами, да еще какое! Не вздумай отпираться, Боренька, обижать молодую жену! Молодая жена должна ведь знать какой-нибудь семейный секрет? Без секретов – какая же семейная жизнь? И должна же она хоть немножечко проболтаться, выболтать тот самый секретик?! И ты должен немножечко, самую малость, молодую жену за ее болтливость пожурить. Ты умеешь это – самую малость? Или – не умеешь? Вот этого я, молодая жена, все же не знаю о своем муже?! Честное слово – не знаю!

— Ты бы отдохнула, Леночка! – сказал Корнилов, потому что та на мгновение замолчала, а он подумал: «Что происходит? Что происходит с Леночкой? Может, она сейчас разрыдается?» – Ты бы отдохнула, Леночка! Присела бы. Право, я что-то не припомню, чтобы ты когда-нибудь была такой же возбужденной! – повторил Корнилов.

— Вы, Петр Николаевич, много чего не припомните, дорогой! Мно-о-го чего! – ответила Леночка, однако же присела на табуретку и стала всматриваться в темные, потрескавшиеся стены избы – они-то поняли ее? Стены-то?

А беленькие, приспущенные на виски кудряшки – неужели они были чем-то смазаны? Чтобы лучше лежали?

А что? С Леночки и этого хватит, она могла.

Голубенькие, не голубые, а именно голубенькие глазки – действительно счастливы?

А – что? С Леночки хватит!

Корнилов пожалел, что прервал Леночку, заставил ее присесть, отдохнуть, замолчать, и вот случилась длинная-длинная пауза. Корнилов был растерян.

Бореньке растерянность, по-видимому, не была свойственна, но и у него в голове, тяжело и глухо, ворочались какие-то не то мысли, не то – подобия мыслей. Какие – сказать нельзя, но что тяжело и глухо – это точно, это было слышно, ну, а Леночка-то? Неужели она и в самом деле была счастлива?

Честное слово – была!

Счастлива возникшей перед нею неизвестностью, вот чем! Она уже давно была уверена в том, что ей известно все, что она все пережила и ничего нового для нее в этом мире уже быть не может, а тут вдруг...

Леночка не заставила себя долго ждать, она подтвердила догадку:

— Ах, как я люблю удивление – хлебом не корми, а почему? Да ведь все не удивительное стало уже настолько ничем, настолько никаким, что к нему и прикасаться-то – бр-р-р! – неприятно! Как к медузе, и даже еще неприятнее, еще противнее! А – невозможное? Удивительное?! Оно только и осталось на свете живым, остальное все околело! Оно только и осталось в любви, больше ничего в ней нет любовного! И женщина, если она все еще женщина, она так и поступает – невозможно поступает, ничего другого ей не остается. Женщины это сознают, только они это сознание скрывают, а я – нет! Зачем? Грех и мерзко: что скрывать!

Тут Леночка снова вскочила с табуретки, пробежала взад-вперед по избе, потом как вкопанная остановилась против своего Философа:

— Боренька?! Ну, скажи, Боренька, я ведь истинно говорю, да? Ну, скажи, милый?!

— Истинно... – подтвердил Бурый Философ и просветлел в этот миг лицом, а Леночка эту перемену тотчас заметила, еще воссияла и обняла Бурого:

— Смотрите, смотрите, Петр Николаевич, какой Боренька красивый?! Очень красивый! А – почему? Ответьте, Петр Николаевич, почему?? Опять молчите, опять не знаете? Опять надо вам объяснять? Он потому красивый, потому что – смелый! Потому что он видит, что и я тоже смелая, потому что — мы оба смелые, да! Ах, Петр Николаевич, Петр Николаевич, сколько закаленных в войнах и расстрелах мужчин отказались бы от меня, от того, чтобы жениться на мне, на такой взбалмошной, на такой «бывшей», на такой все на свете испытавшей, а все еще чего-то без конца требующей? Сколько? У-у-у – множество, вот сколько! Провести со мной некоторое время и чтобы получить при этом как можно больше удовольствий – это пожалуйста, это – тоже сколько угодно таких охотников, тем более что и ручки, и ножки и все прочее у этой глупенькой бабенки до сих пор в полном порядке, да? Да так оно и есть, никак иначе! А вот Боренька – он смелый, вот он меня и не испугался, нисколько! А – я?! Я-то не смелая, что ли? Да сколько бы женщин отказалось от Бореньки, если он отрицает чувства?! Вот так: вот я ему сейчас, сию минуту, говорю слова, а он если что-то и чувствует, так гонит это чувство прочь, потому что все чувствительное для него – это как дьявол какой-нибудь, глупость, ничтожество какое-нибудь! Впрочем... Боренька?! Объясни! Объясни Петру Николаевичу сам о себе! Ты это сделаешь гораздо лучше и умнее, чем я!

— Что? Объяснить? – снова помрачнел Боренька, потом медленно провел рукой по курчавой своей щетине на голове и сказал: – Вся трудность в том, что само собою разумеющиеся вещи, что истинную истину невозможно объяснить. Она требует нескольких слов, а человек, а люди только тогда воспринимают слова, когда их много, когда они без конца повторяются, когда из тысячи слов нужно выбрать два слова истинных... Но выбрать эти два они не могут и без тысячи ненужных и мусорных слов – тоже не могут, отсюда получается заколдованный круг. Вот так. Этот круг за века эксплуататорские классы заполнили черт знает какими заблуждениями и предрассудками! Черт знает какими! До сих пор было так: чем умнее, и способнее, и образованнее человек, тем больше он выдумывал предрассудков.

— Вот так, вот так! – всплеснула руками Леночка, а Корнилов сказал Бурому Философу:

— Эммануил Енчмен. «Теория новой биологии!»