Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин

— Значит, Марья Андреевна тоже полетит? — спросила Манечка.

— Ну а как же? Куда иголка, туда и ниточка. Если хочешь знать, и Андрей Иваныч полетит, он в Пахареве души не чает, и даже Марфуша полетит, она за него горой — по глупости, разумеется…

Все наэлектризовали себя страхом до последней степени.

Манечка страдала больше всех.

— А как же нам заблаговременно отмежеваться, я не знаю. А надо это поскорее сделать до официального разоблачения Пахарева. Иначе нам не поверят. Товарищи, ведь не поверят?!

— Ага, ты наконец догадалась, дорогуля… стала благоразумной… Вот ты и выкрутишься, — подзадорила Шереметьева.

— Но как, как?

— Очень просто. Всегда в таком случае пишут в газету коллективное заявление и подписываются все коллективно.

— Коллективно — это не опасно… Вот надо и нам…

Чтобы не выдать своей радости по этому случаю, Шереметьева сказала намеренно равнодушно:

— Мне дала тут одна из наших посмотреть такое заявление… Да я все думаю, если подпишутся коллеги коллективно, и я подпишусь… Все мы должны бороться за высшие идеалы.

Шереметьева вынула бумажку — заявление в газету с несколькими подписями. Она эту бумагу заготовила сама и уже собрала несколько подписей, но здесь, в школе, до сих пор опасалась показывать и свою подпись пока еще не поставила.

Манечка первая из присутствующих здесь решительно подписалась под заявлением. Остальные заинтересовались им, разгадывали по почерку подписавшихся лиц. А в это время Манечка объясняла, что гражданский долг каждого — пока не поздно, отмежеваться от школьного руководства. Столпившиеся у стола учительницы опять невесть в какой раз повторили вслух все нелепости, которым обволокли они сами имя Пахарева, и спешно стали расписываться. Шереметьева ни одним словом не выдавала своей тайной радости и никого не понуждала. Простодушная Манечка выполнила ее желание так непосредственно и эффектно. Только Ольга Васильевна думала и вдруг произнесла:

— Кого мы слушаем… бесструнную балалайку… И вообще, прежде чем кого-нибудь осуждать, надо его выслушать. А то получается, мы вроде фискалы, наушники.

На нее все набросились как оглашенные, и их вид исступленных подействовал безотказно. Ольга Васильевна тоже поставила свою подпись… То же делали и вновь приходящие… Особенно эта фраза Манечки: «Надо вовремя отмежеваться, а то опоздаешь» — оказывала на всех магическое действие.

Находились такие, что, расписавшись, спрашивали:

— А подействует ли? Ведь если начнут чистить коллектив, то никому несдобровать. Скажут: «Вы проводили в жизнь установки Пахарева, так извольте за них отвечать…» Где же личная ответственность?

— А вот мы и скажем, — парировала Манечка, — мы скажем: «Вот мы вам сигнализировали, товарищи…»

— Почему же так поздно?

— А мы в ответ: «Сразу не разобрались». И кроме того, ведь он приехал с назначением губоно… Попробуй повоюй с губоно. Нет, нет, я убеждена, что нас даже похвалят за примерную бдительность.

Ольга Васильевна опять произнесла:

— А вдруг мы прометимся?..

Манечка уже вступила в раж («Брехучая сделалась», — подумала Ольга Васильевна.) Она увидела, что может, как и Коко, оказывать действие на коллектив, состоящий из людей старше ее, и она была возбуждена этим до такой степени, что утеряла весь свой небольшой запас благоразумия и самокритики, целиком находилась в плену своих иллюзий и запальчиво объясняла:

— Не бойтесь, не прометимся. Уж я-то знаю. Где Андрей Иваныч? Его нет, он днюет и ночует в уоно. Их, делопроизводителей, жучат. А где Арион? Может быть, это и не Арион, а, например, буржуазный шпион… Я посвящена отчасти в эти тайны. Мне Мастакова большая приятельница и говорила: «Ищут Ариона и не могут найти…» И его, говорят, уже с работы сняли. А если его сняли, будут и директоров снимать, а за ними чистить и учителей… Мне не страшно, я первый год работаю и имею право на снисхождение, а вот вам… И как мы здорово поступили, что вовремя отмежевались… Пахарев всегда мне казался подозрительным…

— И мне…

— И мне…

— Какая-то мелкобуржуазная прослойка в мировоззрении…

— Несомненно, он ревизионист, если с Арионом заодно…

— А может быть, его вовсе и не губоно назначило… Могут быть документы поддельными… И он шпион.

И опять накатила на них волна воспоминаний, догадок, домыслов, предубеждений…

Ольга Васильевна тайно благоговела перед Пахаревым и считала тот день счастливым, когда она встречалась случайно с ним и смогла вызвать на его лице улыбку или услышать слова сочувствия и привета, но сейчас он ей казался человеком, ее глубоко оскорбившим, ибо он не только не принимал ее кокетства, даже не замечал его. И уже она рассматривала себя как жертву, испытавшую глубокое глумление над собой, ибо, несмотря на свои сорок лет, она не потеряла самого главного инстинктивного стремления женщины — нравиться.

— Я собственными ушами слыхала, — сказала она, — собственными! Он соблазнил эту наивную девчонку Портянкину… Тссс! И бросил. И Марья Андреевна тоже из соблазненных им… Но только она по своей гордости молчит… Она не подымет дело… А может, и подымет… Оскорбленная женщина, оскорбленная в своих самых святых чувствах, на все способна.

Шереметьева сложила бумагу с подписями и положила ее в сумочку.

— Уговор, коллеги, — сказала она. — Отныне нам следует держаться всем одного: в один голос говорить, что сработаться с таким директором невозможно. Он оторвался от коллектива… Он утерял классовое чутье. Так аргументировать — это будет и наиболее эффективно, и наиболее благородно, и наиболее современно.

В это время возвратился Андрей Иваныч из уоно.

Сняв с себя рясу и определившись делопроизводителем в школу, он не думал менять ни манеры разговаривать, ни манеры своей общаться с людьми. Кто встречался с попами захолустных городков, тот сразу увидит попа в любом одеянии. Андрей Иваныч всегда был мягким и благодушным, неопределенным в своих симпатиях и антипатиях, уклончив в серьезных суждениях, не навязчив, любил шутку, но безобидную, редко и очень осторожно высказывал свое мнение, зато всегда внимательно слушал и никогда собеседника не прерывал. Не пытался вызывать на дискуссию и обмен мнениями считал достаточным для серьезной беседы. Никогда никто не слышал от него, чтобы он кого-нибудь осуждал или о ком-нибудь выразился со злостью. Учителя при нем стеснялись выговаривать грубые или циничные фразы.

Как только он появился в учительской, все повскакали с мест и окружили его:

— Ну что? Как? Вы в курсе?

— Голубчик, Андрей Иваныч, — взмолилась Манечка. — Какое несчастье нас постигло. Кошмар! Расскажите скорее, не томите душу. Мы вас здесь заждались. Как все это получилось? Только, пожалуйста, поподробнее.

— Ведь он и сам не ожидал этого, — ответил Андрей Иваныч.

— Не ожидал, а мы все ожидали… Вот уж были уверены.

— Да и я так