Горький запах осени - Вера Адлова

соглашаясь, кивала, механически выпила кофе, поблагодарила и спросила, примет ли товарищ директор того представителя английской фирмы, как было назначено, то есть через десять минут. Директор в ответ лишь оторопело кивнул и, когда Надя вышла, хватил большую рюмку коньяку — непостижимая женщина, удручена, как будто в этом олухе вся ее жизнь, а ни одной слезинки, приму ли, спрашивает, того представителя!..

Так что когда после ухода английского гостя директор, открыв дверь в приемную, увидел Надю заплаканной, растрепанной и вообще не в форме, то почувствовал невольное облегчение и отправил ее на служебной машине домой. Правда, поехала она к Ирене. Дома было бы слишком тягостно, а тут ей можно было и кричать, и плакать, кто-то всегда утешал, поил чаем, кофе, заставлял проглатывать пищу, давал разумные или неразумные советы. Иржи заехал за детьми и всю команду привез к ним, сказав, что мама заболела гриппом и они некоторое время поживут все вместе. Так что для Надиных детей эта скверная история обернулась безудержной детской радостью и отчаянной возней, какую в тихой квартире их мамы нельзя было себе и представить. Не потому, что она запрещала шумные игры, а потому, что даже необузданному Павлу, не говоря уж об Иване или Фран, никогда не пришло бы в голову их затевать. Через неделю Надя появилась на рабочем месте, похудевшая, бледная, и директор, словно совсем забыв о прошлом разговоре — за что она была ему благодарна, — сказал:

— Как все-таки желчный пузырь вас допек. Хорошо бы вам съездить на воды, Надюша.

— Вы полагаете? — ответила она на это и принялась раскладывать корреспонденцию.

Хоть сия истина достаточна стара, она, однако, не теряет силы: в работе можно забыть едва ли не обо всем. Даже о неутешном горе. И Надя убедится в этом спустя пять лет.

Это особое состояние духа… впрочем, какое же состояние духа не бывает особым? Что-то вроде отлива, только не связанное с лунным притяжением. Беспощадно обнажает дно, открывает его структуру и снова все заливает водой, вид побережья остается прежним. Но лишь на определенное число часов. В подобном состоянии, коль скоро оно постигнет человека, вид его тоже остается прежним. Внешность не изменяется — разве что где-то проявилась морщинка, тень усталости залегла возле глаз, но это мало кто заметит. Даже производительность труда не падает. Хотя кто в наше время регистрирует производительность труда? Никто не мерит работу метрономом, а существует труд, вообще не поддающийся нормированию. Но пострадавший — вернее будет назвать его пациентом — болезнь свою ощущает, она гнетет его. Он просыпается с тяжелым чувством ожидания опасности, которая в ту минуту далеко, но она существует, она близится, он это знает, не знает только, в чем она и откуда надвигается, — и тревога его растет. А в острой стадии его охватывает ужас оттого, что неизвестно, когда кончатся его мучения. Степень жизнерадостности равна нулю, а ощущение собственной ненужности у пострадавшего настолько живо, что он стыдится за себя, считая свое существование никчемным и неоправданным. По утрам до последней минуты не отваживается расстаться с постелью, на которой промучился ночь. Пересиливая отвращение и презирая самого себя, кое-как выполняет необходимые мелкие процедуры, направленные на то, чтобы, не привлекая внимания, появиться в нормальном виде на улице и наигранно бодрым аллюром влиться в толпу трудящихся, спешащих по делам. Он вливается и прибывает на место работы, истолканный, с отдавленными ногами, распахивает дверь, громогласно здоровается с людьми, которые ему до тошноты безразличны, и уже целиком отдается во власть безжалостно повлекшей его инерции. Не выполняя и половины положенной за день работы, упуская существенное — при том что мог бы сделать все это в полдня, — с притворно деловым видом бессмысленно расхаживает с места на место, обессиливая и томясь от этих хождений, но ничего с собой сделать не может, покуда приступ — длящийся иногда несколько недель — сам собой не пройдет и все опять не войдет в норму. Утром поднимется, без наигранной бодрости поспешит на работу, громко поздоровается с коллегами и так далее. Но, как правило, приступы продолжаются, и ощущение своей ненужности превалирует. Существуют разные рецепты излечения: мужчины обыкновенно идут в пивную или заводят любовницу, женщины идут в парикмахерскую или в сауну, наиболее образованные отдают предпочтение психоанализу. Все эти рецепты были исключены для Нади и даже не могли прийти ей в голову.

Годы пробегали незаметно в неменяющемся ритме. И только покупка Надеждой домика в Западной Чехии явилась из ряда вон выходящим событием для семьи. Дети приняли его с восторгом. Мальчишки хотели остаться тут навсегда. Мысль эта показалась Наде смешной.

— Что вы тут будете делать? — спросила она.

— Как что? Ходить в школу.

— Прекрасно, — ответила она улыбаясь. — А где я заработаю денег на жизнь?

— Ну, зарабатывают же их где-то люди, которые тут живут.

Ответ был логичный, и Наде оставалось молча признать, что сыновья правы.

Немного похлопотать и поволноваться пришлось, когда деревня, где стоял домик, оказалась в запретной зоне. Пришлось вмешаться Иржи. Но надо было официально подтвердить, что домик в этой деревне — постоянное местожительство Нади. Услышав это, она ужаснулась. Вежливо отклонила нелепое предложение Иржи: подписать такую бумагу и уже ни о чем не беспокоиться.

— И ты мне это советуешь? Не узнаю тебя, Иржи, — удивлялась она.

— Если хочешь тут остаться, либо обмани их, либо перебирайся насовсем.

Но не прошло и двух лет, как Надя навсегда переселилась в деревню. То был печальный период ее жизни, — впрочем, какой период ее жизни был веселым и счастливым? Те десять лет, когда она старательно оберегала от забот и хлопот Павла, чтобы он мог учиться и идти вверх по ступеням общественной лестницы? Да, то были годы ее счастья, скромного, в поте лица добытого — на такое едва ли кто и польстится. А теперь, казалось, самое горькое позади, но вот настала в жизни полоса, когда приходится общаться с людьми, с которыми и не стоило общаться, когда свалилось на нее такое горе, которого не избыть до конца дней, и когда сын ее Павел, совсем как некогда брат Пршемысл, оставив мать, ушел своей дорогой. Милая тихая Фран была ребенком, который мухи не обидит, но ребенком слабым и беззащитным. Даже подруги Нади бессильны были ей помочь. Она это знала, ей давно стало ясно, что есть обстоятельства, с которыми человек должен справляться сам, переживать их в одиночестве, никто не может ему помочь, никто. Но где же сказано, что именно Наде Томашковой назначено переживать их, где