Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

Мыла она брахму шиву и раму

По всему тому эта улица

Справа от амстердама

Так и зовется по имени юрия

Осиповича мандельштама

Копчёное пиво. Выдох

Если бы я был один. Как когда я был молод и независим. А как это — независим? Я мог бы вспомнить, будь я собой молодым. Как это — собой? Кто же я, если не сам? Кем это молодым? Вспомни, когда тебе тысяча лет.

Я Летучий Голландец. Проклят всеми, кто уже не помнит меня, не помнит, что проклял, не помнит, за что. Мне нет ни жизни, ни смерти. С незапамятных времен ношусь по водам житейского моря, лишенный то ли права, то ли простой возможности достигнуть гавани. Только раз в семь лет объявляюсь здесь зримо, в поисках кого-то. Кого? Смутно помню — кто-то должен меня, наконец, полюбить, какая-то девушка, и хранить мне верность, и тогда я спасен. Обрету покой, желанную смерть. Я, призрак во главе призрачной команды. Моя родина там, где я дома, а дома я повсюду. Как любой, у кого не все дома. У кого никого — дома.

Когда попадаю домой, в Амстердам, прохожу — незримо — среди свободных людей, идущих на красный свет, в компании не видящих меня афроголландцев, затевающих игру в футбол под дождем прямо на трамвайных рельсах, они улыбаются мне, думая о своем, я же незримо улыбаюсь им во все зубы — все оставшиеся от столетий жизни. Выпьем джину, ребята, вашего голландского хеневеру, свернем по самокрутке вашего сладкого табачку. Терборха не видели? Рейсдаль не заходил? Биллем Кальф ничего не просил передать? Да, мы в квартале красных фонарей. Это он и есть. Он начинается прямо у Удо Кёрк — Древней Церкви — старейшей в Амстердаме, и, окружая ее, ставит нас прямо перед трещиной, проходящей по сердцу Европы: перед расселиной свободы. За которую боролись, и когда победили, выяснилось, что она победила — нас. В Амстердаме свобода дает себе высшую меру. Терпимость зашкаливает за себя самое и, минуя все недодуманные, инертно-промежуточные станции, становится домом терпимости. Предоставляя единственную до конца последовательную возможность свободы: свободно идти в церковь — либо в бордель. Эта гениальная провокация Амстердама, а вовсе не приписываемая кварталу красных фонарей экзотика (ничего менее экзотичного, чем половой акт, на котором мир стоит с рождения, вообще быть не может), и порождает странное ощущение не плохой или хорошей, а начальнее всего живой и нами самими изготовляемой жизни. Сырая жизнь Амстердама… да уж не вареная. Спрашивайте. Бьют ли морды? чтобы да, так нет; не видал, врать не буду. Вот обворовать — это за милую душу, так что держитесь за карманы. Ну, допустим. А как они себя ведут? Так они и есть голубые. Тут если на это дело смотреть… Что значит негры? Вы хотите сказать, что черные не могут быть голубыми? Логично. Но логика — не самое сильное место Амстердама. Я? Да Бога ради. Ничего я не хочу сказать плохого, а только: если марихуана продается в аптеках, то где здесь логика, объясните, может, я чего… Да нет, это не имеет никакого отношения к моим вкусам. Я сам в свое время купил по случаю стальной тросик в кондитерском отделе самарской булочной и был этой удаче очень рад, долго обходился без вызова сантехника, но все же — что сказал бы нам Аристотель? Если это и логика, то неформальная… Запах в воздухе сладковато-перечный? А какой у анаши еще бывает? так я же и говорил — марихуана. Нет, я лично — не отличаю. Не настолько продвинут. Марихуана, гашиш, анаша, план — если мне кто-то объяснит тонкости, буду очень обязан. Сказал бы, по-хорошему тронут.

Когда попадаю домой в Венецию, прохожу — незримо, в окружении незримых сорока экскурсантов, ведомых мною — по уродливым (до сих пор не могу понять, почему никто из пишущих о красотах Венеции не почувствовал неблагообразие этих криво-плоских домов жареного цвета с некрасивыми, неладно расширяющимися кверху жерлами труб, живописное уродство, подобное которому, хоть и совсем непохожее внешне, можно найти лишь в старых кварталах Нижнего или Самары? чужие, что ли? кто здесь дома, тот, освобожденный правом рождения от умиления перед родиной, может только устало любить и ненавидеть свою покосившуююся хижину-дворец), вонючим, в палец шириной, переулкам в систьере Кастелло или Канареджио, я чувствую себя Одиссеем. Улиссом на родине без дома, жены и сына. Без старой моей служанки, чтобы омыть мне ноги в медном тазу. Мои ноги гудят без омовения в кроссовках (большой палец левой ноги рано или поздно пробивает очередной башмак, из тряпки, как бы ни звалась она, хоть бы и «Найк», кроссовки позаимствованы мною у сынка, у него такой же размер, вот они сегодня растут, а я не настолько богат, чтобы покупать «Найк» себе, — из тряпочной дыры высвечивает сырой от веницейской влаги носок) так давно, что я перестал их слушать; лишь бы они слушались меня. Да, на ноге моей рубец, по которому она должна меня узнать, но я сам не узнал бы ее, я не помню даже ее имени, да вряд ли она и жива. Да вряд ли она и была — у нищих царей духа слуг нет и не было. Дома без дома. Вернуться на Итаку на полдня незримо и смыться. Странное ощущение. По счастью, оно быстро кончается. Снимаемся с якоря. Заводим мотор. Блуждающий автобус. Не блудит, но блуждает по дорогам всех веков и, бывает, заблуждается по пути.

Когда попадаю домой, в Вену, где в еще памятные мне дни Венского Конгресса по всему городу на руках носили Бетховена, прослывшего потом почему не знаю чуть ли не бедняком (в этом городе все сидят в кафе-хаусах и все слывут бедняками, Моцарт в этом городе слухов, разносившихся отсюда по миру, когда Вена еще что-то в нем значила, прослыл вообще нищим, тогда как по документам, сказал мне один сведущий человек в Зальцбурге, выходит, что за месяц до кончины этот славный пьяница купил лошадь — быть в долгах как в шелках это одно, но нищим… кто же не помнит, сколько в 1791 году стоила лошадь?), в старый мой добрый Хоффбург, незримо прохожу по шатцкамере, мимо древней короны Священной Римской империи, Отгона 2 или 3, пусть они спорят, мне все равно, корона и так моя, пусть она стоит под стеклом в витрине, что