Цепи меланхолии - Линда Сауле

годы, проведенные под началом Торпа, Чад вконец извелся – никогда не угадаешь, как отреагирует он на ту или иную картину или задумку. Какие-то работы, не стоящие внимания, увлекали его настолько, что он мог провести по ним семинар, выражаясь лишь восторженными эпитетами. В других картинах, которые, на взгляд Чада, стоило бы рассмотреть, Торп видел сплошные заимствования, что его просто бесило.

– Нет, задумка, конечно, любопытная, – снисходительно проговорил он наконец, заметив удрученный вид Чада. – Но она могла бы стать еще занятнее, если бы ты с бóльшим уважением изобразил зеркало. Ты рисуешь себя без предмета, а ведь без него ты остался бы целым.

– Я хотел создать что-то необычное, перебрал уже с десяток вариантов, но все они никуда не годятся.

– Ты слишком живой, и разум мешает понять, что это просто неактуально.

Он небрежно передал Чаду бумагу и вышел прочь.

Чад остался в растерянности, держа в руках лист с наброском, который еще недавно так сильно вдохновлял его. Теперь он смотрел на него другими глазами. Не то чтобы он доверял мнению Торпа настолько, что был готов пересмотреть свои взгляды только оттого, что учитель не похвалил его работу – такое случалось не впервые. Нет, дело в другом: в мгновение, когда Торп критично рассматривал набросок, Чад с ужасающей ясностью осознал, что ждет его впереди. Он вдруг увидел длинный, пылающий огнем созидания путь художника, и этот путь, всегда казавшийся ему широким и открытым, вдруг сузился до размеров крохотной тропинки в густом, полном опасностей лесу. Отныне каждый его холст, каждая работа, которой он осмелится быть довольным, станет проходить через беспощадный огонь критики, через пристальный взгляд, изыскивающий малейшие недочеты в замысле и исполнении. Да, он сумел поступить в академию, и в то время это стало его собственным мерилом успеха. Но что дальше? Когда он покинет эти стены, как зарабатывать? Как жить, если окажется, что твои работы никому не нужны, и, что еще хуже, окажешься никому не интересен ты сам?

Оцепенев от нахлынувших эмоций, Чад смотрел на свой эскиз, чувствуя себя все гаже. Он был близок к тому, чтобы возненавидеть его. Судя по словам Торпа, будущая картина выглядела как хвалебная ода автору, и Чад вдруг вспомнил изумление Аманды, когда она услышала, что он собирается представить для финальной выставки пять автопортретов. Тогда он не придал значения ее невольной реакции, но теперь, после слов профессора, сердце Чада сомкнули грубые тиски сомнения. Только теперь, глядя на свою задумку, Чад стал понимать, что имел в виду Торп: он слишком сконцентрировался на том, чтобы выделиться на фоне однокурсников. К нему вдруг пришло понимание, что ни в одной его работе не осталось места для самого важного компонента искусства – зрителя, все пространство занимал Чад, его задумка, неопытность, его незрелое «я». Торп прав, кому охота глазеть на незнакомое лицо – если за ним ничего не стоит, оно будет вызывать лишь раздражение! Будь Чад зрителем, да он бы сам не стал смотреть на подобное – просто из вредности, чтобы художник не возомнил о себе лишнего.

В сердцах он разорвал надвое лист, бросил его на пол и стремительно выбежал из студии.

С досады Чад решил больше не возвращаться на занятия, чувствуя необходимость отдаться яростному потоку мыслей. Ему необходимо было успокоиться, поразмышлять, и он сел на лавочку снаружи и, откинувшись на спинку, вспомнил, какой легкой казалась ему жизнь всего несколько лет назад, когда он, будучи студентом, впервые переступил порог Академии изящных искусств. Каким счастьем от причастности к изобразительному искусству переполнялось его сердце всякий раз, когда он выезжал с группой на пленэры, посещал музеи и, разглядывая полотна великих мастеров, тешился мыслью, что он художник и тоже способен творить. Гордость, а не стыд, владела всем его существом, и именно она двигала его художественное начало вперед, день за днем, месяц за месяцем; постепенно робость заменялась смелостью, на место осторожности заступала уверенность, а неопытность подкреплялась дерзостью. Его не покидало ощущение, что вместе с обретенными навыками он познает все новые формы свободы, ведь только всеведение и широкий кругозор позволяют быть избирательным или же, напротив, раскрепощенным – опыт, и только он позволяет играть с формой и содержанием, и чем больше ты умеешь, тем увереннее действуешь. Чад не сомневался, что все это – в будущем, и ему есть ради чего стараться. И вот это будущее наступило, но не принесло никакой легкости, никакой свободы, напротив, он еще менее свободен сейчас, нежели в самом начале пути. Теперь он скован еще большими ограничениями, чем когда только осознал себя художником. Вот оно, яркое завтра, которое он себе с такой живостью рисовал, но все, что ощущает Чад, – лишь бессилие, а еще бесплодность многолетних стараний.

Да настанет ли вообще в его жизни момент, когда он сможет отдаться потоку, когда он, познав тонкости этой науки, воплотит все те замыслы, которые зрели, только зрели у него в душе, когда станет неважным, что скажет тот или иной критик, поклонник его таланта или недоброжелатель? Когда искусство настолько завладеет Чадом, что он отринет все земное и лишь величие замысла будет иметь решающее значение. Замысла и его воплощения. Кто может похвастаться подобным, какой гений, какой умудренный опытом старец, прошедший все круги страданий, сумел войти в море спокойствия, в котором приходится не барахтаться в борьбе за выживание, а спокойно плыть, наслаждаясь тихим плеском волн. Или искусство вовсе не предполагает подобного, но тогда почему никто не предупредил его об этом? Почему все учителя отдают внимание лишь технической стороне процесса, словно это и есть самое главное – научиться искать доминанту и выделять акценты? А как насчет того, чтобы брать под контроль сомнения и нерешительность, разве не этому стоило бы учить каждого, кто только вступает на ниву искусства? Художник, обуреваемый страхами, – что может он создать? На что годится его воображение, если он будет ощущать, что за его спиной стоят десятки, нет, сотни любопытных и пристально наблюдают, выискивая малейший недостаток.

Чад ощущал себя одураченным. Каким наивным он был, веря, что у него все получится! То время – перед поступлением и даже первый курс – казалось теперь островком душевного благополучия, какое ощущает ничего не подозревающий человек, бредущий в раздумьях по горной тропе, на голову которого летит с вершины камень, готовый убить его через секунду. Теперь все это сметено, подытожено финальной выставкой, которая высвободит талант Чада или, напротив, похоронит его имя навечно. Не будь итогом этой выставки возможность попасть в