После бури. Книга первая - Сергей Павлович Залыгин

общается повседневно с высшей властью, и обращается к ней за помощью, когда дело того требует, и сам требует и бунтует, когда до этого доходит, чтобы власть ушла прочь, ежели она перестала соответствовать своему народу. Вот так! Вот еще объясняют мне нынче: народ – явление социальное! Я согласен, но это же самое простенькое дело, так вопрос представить, потому что народ – это источник истории и духовности, создатель слова, дела, мысли и земного обычая жизни! Он источник всего этого, он и хранитель, а в осознании этого предназначения он и сам-то сохраняется и существует, а без этого становится просто-напросто населением! Потребуется – он в жертву самого себя принесет, это он может, но кому принесет-то? Власти какой-нибудь? Теории какой-нибудь? Нет и нет – он принесет себя в жертву самому же себе, ради продолжения своей жизни. Жертвуя собой, он знает, что он почти весь погибнет в жертве, почти-почти весь, но весь – никогда, а из остатка, хотя бы малого, он возродится снова и снова! Власти приходили и уходили, государства – тоже, религии – тоже, а народы сохранялись, они-то и сохранили человечество! Теперь, ну теперь другое время, и человечеству надо сохранить народы, опять-таки ради собственного сохранения, и нынешние культуры, и науки и философии этому бы и должны служить, но они, вместо того, из наук становятся специальностями, а народы для них – подопытные кролики: «Давайте, – говорят самые разные теоретики и деятели, – давайте вот с этим народом сделаем вот такой опыт, а с этим вот этакий!» А ведь опыт уже есть, уже известно, что значит человечество без народов, но с властью: Северные Американские Соединенные Штаты! Они с чего начали-то? С власти без народности начали, истребив индейцев. Чем продолжили? Властью продолжили, доставив себе африканских рабов, сделавшись рабовладельцами. Ну вот, ну и где же там у них духовность? Или хотя бы истинная боль за ее отсутствие? Страдание из-за того, что нету ее? Мечта о ней, что вот-вот она наступит? Ничего этого, никакого страдания, наоборот, гордость собою, какой нигде в мире! Значит – погибнут! Многих погубят, так же, как индейцев погубили, но и сами погибнут тоже, Вильсон их не спасет, если уж Фенимор Купер не спас!

Когда УУР пускался в рассуждения, Корнилова почти оставляло чувство опасности, ему становилось интересно, сперва – слегка, потом все больше и больше, и теперь он спросил:

— Значит, вы за народность и против умозрительных, как вы их называете, теорий? Иначе говоря, вы анархист, весь в Бакунина, и всякая общественная организация, хотя бы и народная, вам претит, вы ее боитесь как огня! Тогда каким же образом вы хотите добиться справедливости? Вы ведь и сами-то тоже ужас как теоретичны! И геометричны! Только ваша теория состоит в отрицании теорий – вот и все!

— Я?! Ну, если вы так говорите, значит, вы даром что натурфилософ, а к природе, а к земле, а к природе и к людям – глухи и слепы! Да неужели вы не слыхивали всего этого, что я говорю, не от меня, а от них же – от природы и от людей? Не знаете, что когда людям хорошо на душе, так они о власти и всяких там государственных устройствах и говорить-то избегают?! Не замечали, что чем лучше и чище человек, тем он больше этого избегает?

— Но ведь эту вашу теорию, эту вашу естественность в жизнь-то воплотить нельзя? Никак?

— Никак. Конечно, никак...

Корнилов удивился. Посмотрел на УУР, на сосредоточенное и воодушевленное беседой его лицо и удивился еще больше.

— Тогда зачем же она вам, ваша теория? Все ваши рассуждения?

— Ну да, ну да, я вас понял – это у вас, у интеллигентов, заведено: чуть что, чуть какая теория завелась – давай ее воплощать! Еще и неизвестно, как и каким образом, – но обязательно воплощать. Это, наверное, потому, что сами-то вы – сословие молодое, даже младенческое, что мысль у вас богатая, но не сильная еще, совсем не то что народная мысль. А вот народ, тот никогда не торопился воплощать, он только все окружающее к мысли своей примеривал и с помощью ее определял – вот это в жизни правильно, а вот это не так и неправильно, но чтобы мысль свою, свой идеал он завтра же, сегодня же кинулся воплощать в жизнь – нет, он с этим не торопился веками. Может, и тысячелетиями. В этом его мудрость...

— И вы лично так же?

— И я лично так же! Живу я каждый день и каждый день о самых разных предметах и людях думаю. Как именно думаю-то? А вот: «Это хорошо, потому что соответствует моей главной, и даже не только моей собственной, но и – верю, искренне и до глубины души верю и чувствую, – но и народной мысли и убеждению», а когда так – я радуюсь! Знаете опять же, как я радуюсь? Вы догадывались когда-нибудь либо нет, как птичка радуется, когда поет? Ну, а когда что в жизни совсем не так, совсем не подходит к той мысли, претит и даже угнетает ее, тогда мне огорчительно – слов нет! Зачем далеко ходить, как вгляжусь в вас внимательно – слов нет! Ведь, скажу я вам, да вы и сами это знаете,— мы ведь с вами почти что друзья! Знаете? Об этом?

Корнилов кивнул – да! Знает!

— Ну вот, ну вот! Мои бы мысли да ваши бы мысли – да вместе, в одно бы! А? Вот бы сложилась мысль? Красота бы получилась бы! А? Догадываетесь?

Корнилов кивнул – да! Догадывается!

— И ведь для народа-то, для других-то людей, как бы это было полезно – понимаете? А?

Корнилов кивнул – да! Понимает!

— А как на самом-то деле происходит? А? На самом-то деле почти что друзья – они часто хуже врагов. Очень часто!

— Так вам это, может быть, только кажется, а на самом деле мы думаем с вами недалеко друг от друга?!

— Далеко-о-о! Так далеко, что едва видим друг друга! Вы – как? Вы от мысли к мысли всю жизнь думали, а я? Я от цветочка какого-нибудь – к мысли, от борозды пашенной – к мысли, от разговора с мужиком или с бабой на свадьбе или на погосте – к мысли. А впрочем, не знаю – мысли это мои или жизненное мое ощущение? Вот какая между нами большая, какая поучительная разница? Но, несмотря на разницу, я бы и еще и еще поговорил, ведь в некоторых интеллигентах