Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

сих пор уклонялся от серьезного препирательства с Духониным, ограничиваясь, как мы видели, шутливыми и поверхностными возражениями. Но антагонист его коснулся основных положений той школы, к которой принадлежал Гундуров, называя их «произвольными» и «не в меру идеальными», и Гундурову сказалось внезапно, что никогда еще эти положения и этот самый «идеализм», в которых упрекали их, не были так дороги и близки его душе… Он весь загорелся на защиту их. Горячие слова полились красно и свободно из его уст. Он заговорил о «призвании», об исторических и бытовых особливостях русской земли, о блестящем периоде дотатарской Киевской Руси, он доказывал, что с первого момента нашей истории указан был России путь совершенно иной, чем государствам Запада…

– Вы с этим не можете не согласиться, – говорил Гундуров, – не можете отвергать основательности наших положений…

– Это, то есть, то, что «Запад гниет», а мы цветем и благоухаем, яко крин сельный? – спросил насмешливо Духонин.

– То, – продолжал не смущаясь Сергей, – что в основании западных государств лежат – завоевание, вековая рознь племен, победившего и побежденного, борьба Церкви с гражданскою властью; в основании государства русского – добровольно признанная народом власть, единство духа всей «земли», и над «землею» – непричастная делам мирским Церковь, как высшая любовь… Любовь, – повторил он с невольным повышением голоса и усиленным блеском в глазах.

– И застой, и болото, и мертвечина! – горячо возражал западник Духонин. – Вся культура, вся цивилизация человеческая вышла из этой борьбы, отсутствием которой у нас вы так кичитесь. В вашем «единстве», в вашей «святости» нет места человеку, развитию человеческой личности! Ваша «земля», ваша «община», ваша «любовь» засасывали или душили эту человеческую личность в продолжение веков…

Мы говорили в дни Батыя,

Как на полях Бородина:

Да возвеличится Россия,

И гибнут наши имена![51]

– отвечал на это Гундуров цитатой из стихотворения, только что написанного тогда и пользовавшегося большим сочувствием в лагере, к которому принадлежал он. «Смирение – сила, – примолвил он, выражаясь словами, сказанными ему Линой в первые дни их знакомства, и счастливая улыбка пробежала при этом по его губам, – тот не поймет русской истории, кто не разумеет, что сила эта легла в основание жизни русского народа, что она составляет субстанцию его духа, его исторического бытия…»

Его прервал гудящий голос «Сеньки» Водоводова, разносившего стаканы со жженкой (слуги давно были все отосланы):

– Mon cher, mon cher, господа, вкусите душеспасительного напитка!..

Капитан Ранцов воспользовался этим перерывом, чтобы подойти к нашему герою:

– Позвольте пожать вашу руку, – молвил он, восторженно сверкая глазами (у него также, у бедняги, пели в этот вечер райские птицы на душе), – никогда, могу сказать, не слышал-с таких умных слов… а главное-с, потому все правда… Смирение народа, любовь… «Святая Русь», действительно-с! – заключил он, быстро смахивая рукавом сорочки слезу, нежданно набежавшую ему на глаза.

Гундуров пожал ему крепко руку, поднял со стола стакан жженки и чокнулся с ним, а затем с Духониным…

И снова загорелся спор… Предметом его теперь был Петр и «Петербургский период русской истории», без чего не могло обойтись в ту пору никакое подобного рода прение. Кружок слушателей теснее пододвинулся к нашим приятелям. Примолк сам «Сенька», опустился на стул и стал слушать, но сидевший в нем дьявол гама и суеты поднял его с места через пять минут и перекинул на другой конец стола, где Шнабельберг, с умилением в чертах, доказывал отставному Подозерину, что если б он остался во второй гвардейской батарее, он еще в прошлом году произведен был бы по линии в штабс-капитаны, а в нынешнем, вследствие открывшихся неожиданно трех полковничьих вакансий, «снял бы звездочки с рогожки эполет», то есть, попал бы в капитаны.

– Ну, mon cher, – захрипел Водоводов, относясь к Анисьеву, – такие уж там умные речи ведут!..

– Кто это?

– А вот там этот Гамлет и другой вот с ним… Д-да, – он вдруг ни с того ни с сего громчайшим образом вздохнул и принялся мрачно ерошить черные и лоснившиеся, как смола, волосы, росшие густым лесом над его низколобым и узкоглазым татарским лицом, – это не то, что наше лагерное воспитание!

Анисьев поморщился:

– О чем же они?

– О Петре Великом, mon cher, и так это, знаешь, а fond, как по книге… Когда вдруг этак невзначай натолкнешься на этих… университетских, ученых, тут и поймешь всю нашу пустоту, ничтожество, невежество наше, mon cher… Ведь что мы все, по правде сказать? – он повел руками кругом, – de la chair à canon6, больше ничего, mon cher…

– Parlez donc pour vous7! – досадливо тряхнув эполетом, проговорил на это флигель-адъютант, подымаясь с места. – А интересно послушать…

И он направился в сторону Гундурова.

Все так были заняты прением, что и не заметили, как он присел на стул подле Пети Толбухина, медленно, глоток за глотком, опоражнивавшего свой стакан жженки и все шире и шире улыбавшегося блаженной улыбкой, по мере того как сладостная влага переливалась из этого стакана в его горло.

Жженка производила свое действие и не на одного его. Все звончее слышался в столовой гул голосов и смеха. Свищов и Толя пили брудершафт с артиллеристами под громкий аккомпанемент песни: «Наливай, брат, наливай!» Шнабельберг зычно чмокался с Подозериным и, перекинув ему руку за плечо, хлопал его широкою ладонью по спине, приговаривая плачущим голосом: «Старый камрад, старый камрад». Вальковский, с самого начала попойки забившийся в угол с приятелем своим режиссером, декламировал ему стихи из «Бориса Годунова», и Сенька Водоводов, очутившийся теперь подле них и успевший уже откинуть в сторону всякую заботу о своей действительной «пустоте и ничтожестве», надрывался оглушительным хохотом, глядя, как «фанатик», страшно выпучивая налитые кровью глаза и неистово стуча кулачищем своим по груди, ревел как из бочки:

Тень Грозного меня усыновила,

Димитрием из гроба нарекла…

Самый спор приятелей наших принимал более возбужденный, более нетерпеливый оттенок. Чаще слышались в голосах их крикливые ноты, чаще перебивали они себя и не давали друг другу договаривать…

– Ну да, извольте, – восклицал Духонин, – Киевская Русь, я согласен… когда норманские конунги бились на морях во славу русских княжон, когда Гаральды, Кануты… когда французские короли посылали за ними сватов в город, где чуть ли не более было школ, чем в тогдашнем Париже… А не ваши собиратели-кулаки, не ваши московские ханы!..

– Без них не было бы России, – возражал Гундуров, – не было бы единственно свободного, самостоятельного славянского государства! Вы об этом как бы знать не хотите, для