Годы — не птица - Николай Алексеевич Фомичев

Антон Ильич, сдержанно улыбаясь, благодарил за поздравления, сам предлагал тосты — за друзей, за жену Варю, за всех, кто помогал ему в работе, — пил коньяк, почему-то не пьянея, смеялся каламбурам брата Петра, начальника крупной стройки, отвечал на беспорядочные вопросы жены брата Ольги, пел вместе со всеми песни, вслушиваясь, как баритоны Сергея и Аркадия, его научных сотрудников, вливаются в голоса их хорошеньких жен, потом, когда отодвинули стол и Ольга включила модное танго, следил за изящными па Сергея и Аркадия, похожих в черных своих костюмах на артистов эстрады, удивлялся, как молодеет Варя в танце с Григорьевым, — но все это так, словно то был не он, а кто-то другой, хотя и близкий ему, а он, настоящий Антон Ильич, внезапно охваченный чувством смутной тревоги, был занят только тем, что вспоминал, когда и по какому поводу он испытывал такое же чувство. И вспомнил. Да, конечно, это было три года назад, в тот самый день, когда его поздравляли в этой комнате с присуждением Ленинской премии… Вот так же сидя за столом, он пил вино, оглядывая танцующие пары, и вдруг мгновенно вставший перед ним вопрос: «А в чем же главный результат моих стремлений? Уж конечно же, не в лауреатстве» встряхнул его и, отвлекая от веселья, заставил думать, настойчиво искать ту с годами неуловимо изменяемую доминанту, которая все как-то ускользала от Антона Ильича…

Тогда, три года назад, чтобы не испортить гостям настроение внезапной своей серьезностью, он быстро справился с собой и, отогнав неуместные мысли, надолго позабыл о них. Но сейчас вопрос об этом главном в его жизни забеспокоил так настойчиво, что Антон Ильич, отчетливо поняв, что ни отвлечься от него, ни замолчать, ни обмануть себя уже не сможет, встал, прошел сквозь полную света, движений и музыки комнату и, захватив пальто, вышел из дома.

Высоко над городом тускло голубело небо в редких бледных звездах, проспект туманился сумерками, но огни еще не загорались, и крупно темнеющий ряд тополей казался густым и сплошь зеленым, хотя Антон Ильич отчетливо знал, что это не так, что листву густо тронула желтизна и оранжевость и что начался листопад.

«Вот так же незаметно, как сумерки, как осень, надвинется старость, ведь мне уже без года пятьдесят», — подумал он, неспешно проходя вдоль тротуара.

Слева от зеркально-прозрачных витрин кафе, задернутых алым капроном, ложился на асфальт неяркий багряный полусвет, и было видно, как мелькают, качаются за витриной смутные силуэты танцующих.

В яркой раме распахнутых дверей показались два парня в коротких плащах и девушка в светлом жакете. Громко смеясь и взявшись под руки, они пошли навстречу Антону Ильичу, и один из парней, слегка наклонясь к девушке и явно стараясь привлечь внимание прохожих, громко говорил:

— Не веришь?! Эх, ты!.. Все делается элементарно просто. Человек опускает губы в миску с водой и, не глотая, втягивает столько, сколько может. Понимаешь? Вес втянутой воды и есть сила поцелуя…

Они прошли мимо, и Антон Ильич еще долго слышал взрывы крепкого смеха и удаляющийся стук каблуков.

Антон Ильич вздохнул и подумал, что, кажется, совсем недавно был и он таким же молодым. Нет, не совсем таким. То есть совсем даже не таким… Может быть, не лучше, но другим.

Ему вспомнились тридцатые годы: Магнитка, блюминг, потом цех проката… Вот тогда, пожалуй, главным была для него работа. Конечно, не просто работа, а работа изо всех сил, такая, чтобы не сорваться, не подвести других, не ударить в грязь лицом на рабфаке. Потом, во время войны, главным стало, давая прокат, много проката, не заболеть, не свалиться от непрерывно-надсадной работы, помочь выстоять людям, а в урывки от сна — учиться.

Да, все на заводе было нелегко, но и предельно просто. Просто потому, что каждый день и даже каждый час он видел то, что очень редко видит сейчас: реальный результат своих трудов.

Вдруг вспомнились слова брата, сказавшего ему сегодня: «Когда бывает тяжело, когда теряешь веру в собственные силы и тянет трахнуть коньяку, я сажусь в машину, еду в степь и издали смотрю, что сделал я и люди в эти годы: на город, шагающий в степи громадами кварталов, на заводские корпуса, что закрывают горизонт, и — веришь? — всю хандру как рукой снимает». Антон Ильич впервые на мгновенье позавидовал ему. Но только на мгновенье. И тут же с внутренней усмешкой сам себе сказал, что это тоже от хандры и что на самом деле, в это он давно уверовал, жизни вне науки для него не может быть…

С троллейбусной остановки, шаркая подошвами, постукивая каблуками, двигалась навстречу полутемная группа фигур, мужских, женских, детских, и когда он проходил между ними, то слышал удивительно четкие в сумрачном воздухе обрывки разговоров.

— Да куда мебель-то? — спрашивал ворчливый старушечий голос, тут же отвечая: — В комнате, ровно в общежитии, пять коек стоит.

А чуть погодя — звонкий голос мальчишки:

— Пап, а пап, а звезды зачем так плохо видно? Их небо загораживает?..

«Вот для них, для этого мальчишки, для старухи, нужна моя научная работа», — подумалось Антону Ильичу. Он вдруг почувствовал, что уличная вечерняя суетня ему мешает. Сейчас ему хотелось только одного: уйти в себя, сосредоточиться на неотвязчивом вопросе. Он пересек проспект и, выйдя к малолюдной улице, мимо домов, светящихся бледно-желтыми квадратами окошек, побрел к трамвайному мосту.

«Моя работа должна быть такой же зримой, как у брата… Да-да, такой же нужной и зримой… Может быть, в этом главное…»

На улице вспыхнули фонарные огни, и Антон Ильич, скользнув по ним глазами, увидел впереди прогнутую громадину моста: справа, в еще не темном небе, — кругло-желтеющую низкую луну и ощутил, как тянет от реки прохладной влажностью. Он взошел на мост и, остановившись через несколько шагов, привалился грудью на бетонные перила. По темной загадочной глади реки тянулась от луны атласно-желтая дорожка, за ней, в тени, двумя глубинными столбами желтели на воде огни, а у другого берега, вблизи моста, прерывистой рябью сверкала быстрая вода. И взглянув на это сверканье, Антон Ильич вспомнил блеск первого стального листа, сходящего с электроупрочняющего автомата его конструкции, вспомнил, как при виде этого листа дрогнуло сердце в мальчишечьей радости и как, забывшись, он бросился бежать за ним вдоль рольганга, едва удерживаясь от крика «ура»… Было это пять лет назад, когда Антон Ильич после упорного пробивания внедрил свой автомат