Бельтенеброс - Антонио Муньос Молина

Он пробрался между столиками, стараясь держаться естественно, ни в коем случае не выдать, что пришел на встречу, и выбрал место рядом со мной, сев ко мне спиной. Тут-то я и увидел, что на локте у него вовсе не грязное пятно — там нарисованы буквы, которые он старательно мне показывает, оттопыривая локоть, будто рука у него в гипсе. На рукаве плаща шариковой ручкой он вывел три буквы — А, Б и С. Я подошел к нему, попросил прикурить, и спустя какое-то время он объяснил ситуацию, которой и представить себе не могли обитатели парижского кабинета, организуя эту встречу: день-то — понедельник, а по понедельникам ежедневные мадридские газеты не выходят, у них выходной…

На этот раз никаких встреч не ожидалось. Напротив, о моем прибытии никто не должен был знать, в том числе наиболее верные из оставшихся на свободе и переживших разгром, даже тот человек, которому было поручено положить для меня пистолет в камеру хранения на вокзале «Аточа», а ключ от нее прикрепить к водопроводной трубе над сливным бачком в туалетной кабинке привокзального бара, название которого мне сообщили той флорентийской ночью. Луке написал его на листке бумаги, пока мы ехали на черной машине обратно в отель: бар «Коринф», первый перекресток на Пасео-де-лас-Делисиас. Листок с инструкциями и датами я тут же порвал, но не из предосторожности, а по привычке — привычке подчиняться тому вымыслу, что вел меня за собой и подталкивал, отменяя силу притяжения и правдоподобие, поскольку ровно с того момента, как я согласился поехать в Мадрид, я стал неспешным призраком, делающим вид, что он намеревается убить человека, но лишь все больше углубляется в чащу лжи, в джунгли оптического обмана. Приближаясь к цели моего путешествия, в отелях и аэропортах я бесстрастно фиксировал все новые признаки удаления от твердой суши; по мере того как все больше истончалась моя уверенность в возвращении, все сильнее увлекал меня невидимый глазу поток, который был мощнее собственной моей воли, превосходил истинность или фальшь жизни — другой моей жизни, той, что ждала меня на морском берегу Англии.

Вечер над Мадридом оказался таким же темносиним и сырым, как будто я не уезжал из Брайтона. Красные и желтые огни, замелькавшие внизу, в долине, когда самолет начал снижаться, походили на сигнальные огни пролива Ла-Манш. Самолет резко терял высоту, в каких-то судорожных, почти аварийных конвульсиях мы то погружались в густой молочно-белый туман, то выбирались из него, и тогда где-то далеко внизу можно было разглядеть пустынный пейзаж в охристых тонах. Послышался щелчок затянувшихся ремней безопасности, зажглись лампочки предупреждения об опасности, правое крыло самолета накренилось к земле, едва не касаясь вершин холмов, и ощущение внезапной пустоты в желудке дало понять, что сейчас произойдет нечто непоправимое — тот стремительно приближающийся конец, агония, которую воображаешь, размышляя о том, как погибает человек внутри самолета, о невозможности дышать в разреженном воздухе, о пронзительной боли в барабанных перепонках, обо всем том, что когда-то, много лет назад, полностью меня парализовало и почти лишило рассудка в ночном полете над лесами Франции, когда пилот, сорвав с себя наушники, обернулся ко мне и прокричал, что нас прошила пулеметная очередь истребителя.

Глядя на белую пелену, целиком затянувшую пространство и время живых за овалами иллюминаторов, я припомнил скошенные снопы света, прерывистый грохот винтов, непреходящее ощущение неминуемости смерти и внеположенности миру посреди пустоты, неизбежности сгорания в алом, как хвост кометы, горящем самолете. Пассажир в соседнем кресле, обездвиженный ремнем безопасности и узостью сиденья толстяк с улыбкой на белом от ужаса обращенном ко мне лице, буравил меня взглядом, предчувствуя, что черты незнакомца станут последним, что он увидит в этой жизни. Однако самолет уже катился по полосе, подрагивая от плохо сдерживаемой скорости, и вместо тумана за стеклом иллюминатора стремительно проносились мимо асфальтовые полосы, расчерченные голубыми проблесками огней, и низкие строения вдалеке.

Ветер над Мадридом оказался гораздо холоднее, чем в Риме. Быстрые заряды дождя и града наискось перечеркивали горизонтальную ширь взлетного поля. По привычке, с какой-то странной тоской, я высматривал знакомое лицо в беспорядочно мельтешащей в коридорах и на эскалаторах толпе, искал знакомое лицо или всего лишь взгляд, который, встретившись с моим, признал бы меня или на мгновение спутал с кем-то другим; я старался расслышать в гомоне множества чужих голосов хотя бы один окликающий меня по имени. Но ничего подобного не произошло, да я и сам прекрасно знал, что встречать меня некому, и вокруг все больше сгущалось, затягивая в дурманящий угар голосов, шагов и лиц, ощущение покинутости и опасности, подобное тому, что парализовало меня в ту минуту, когда самолет стал терять высоту и, казалось, навсегда застрянет в густом тумане. Оттуда, из тумана, до меня долетали голоса, взгляды, шаги, изменившийся ход времени на часах, мое собственное сознание, захваченное одиночеством и вымыслом. Я прилетел в Мадрид, однако здесь не должно было остаться ни единого следа моего пребывания, чтобы через день или два мое появление в этом городе выцвело, сделав меня невидимым так же, как теряются теперь в лабиринтах терминала следы моего присутствия, исчезают до такой степени, что когда я взялся искать собственное лицо среди множества других, отразившихся в витринах кафетерия, то не смог его сразу найти, а когда все же отыскал — маленькое и далекое, потерянное и банальное, — то не узнал. Не узнал, верно, потому, что не был знаком со своим двойником, который только что прилетел в Мадрид, пока настоящий я сижу, разумеется, у себя в лавке, погруженной в сумерки: высокий седовласый мужчина неопределенного возраста и отечества, ведь тот я если и приезжает в какой-нибудь город, то с целью купить книги и гравюры и далеко не всегда оставляет следы своего пребывания в гостиницах или при прохождении таможни.

Но в аэропорту, да и позже, в такси по дороге в город, воодушевленный обманом, придавшим мне сил, я успокаивал себя тем, что приехал в Мадрид вовсе не с целью убить человека. И вместе с тем, как в кошмарном сне, отчасти управляемом сознанием, я просчитывал каждый из последовательных шагов долженствующей свершиться казни, как это называли они, пуритане в отношении к лексике, упорные чеканщики слов, не имеющих никакого отношения к реальной жизни, потому что единственной их целью было вывести реальность за скобки или, по крайней мере, закамуфлировать ее так, чтобы она соответствовала их собственным вымыслам, которые питали их подобно воде и воздуху, обладая удивительной способностью управлять человеческой жизнью — моей, например,