Севастопольский камень - Леонид Васильевич Соловьев

Ознакомительный фрагментименуемой телом на нашей грешной земле? Тело отходит в землю, в черное, душа — в небо, в голубое; темное стремится к темному, а светлое — к светлому… Утешься, Саид, мой белый ягненок, бог отличил тебя. Вот ты суетно жалуешься, что ни разу не слышал крика своих детей, но подумай о том, что первое слово отцовской ласки услышали они от самого бога и ручонки свои впервые протянули к нему. Души их ушли в голубое раньше, чем тело их вышло из утробы матери и коснулось темного; чище и праведнее твоих сыновей нет никого в раю, — все твои сыновья там, Саид, и ждут свидания с тобой…

Саид дрогнул, судорога схватила его за горло. Он закрыл руками лицо, не имея сил удержать слезы.

— Хоть бы одного… только одного оставил он мне.

Ученики благоговейно молчали. Прошло много времени. Саид успокоился. Ишан сказал:

— Рахим, подай умыться Саиду.

Рахим покорно встал, принес кувшин, полотенце.

— Ты видишь, — пояснил ишан, — твой мирской хозяин прислуживает тебе. Здесь, в моем саду, и там выше, Саид, нет ни богатых, ни бедных, ни хозяев, ни батраков. Какая цена земному богатству и земным радостям? Ведь никто из нас ничего не возьмет с собой в дальний путь.

Ишан лег на шелковые подушки. Медленно закрылись его глаза. Слабым движением руки он отпустил своих учеников. Они шли по аллеям сада, низко склонив белые чалмы, пересекая полосы теней и света…

Так утешался Саид Фазиев в саду ишана Аннара-Мухаммеда-оглы каждый вторник. В остальные дни видели его молчаливым, погруженным в раздумье. Глаза его были пустыми. Появилась привычка разговаривать шепотом с самим собой. Чайханщик Бабаджан — человек веселый и глупый — значительно постучал пальцем по своему лбу, и все посетители чайханы согласились с ним. А Саиду было все равно, что о нем думают: он как бы заранее переселился духом в будущий мир, — в те годы ему было бы очень легко умереть, может быть даже радостно. Только иногда поднималась в нем душная и темная волна злобы: это живая жизнь, которой он пренебрег, напоминала о себе. Но приступы были редки, непродолжительны, терпела от них только жена да один раз хозяин, за которым Саид гнался с кетменем до самого дома. Хозяина спасли другие работники. Чайханщик Бабаджан вторично постучал пальцем по лбу. На очередном вторнике ишан помирил Саида с хозяином, и больше такого буйства не повторялось.

В феврале тридцатого года ночью к хозяину приехал дальний родственник Урун-Ходжа. Он привез с собой жену, двух сыновей, старуху мать и племянника. Домашний скарб был уложен на трех арбах, за арбами степенно шла на привязи большая пегая корова. В гости так не ездят, по всему было видно, что с Уруном-Ходжой что-то стряслось. До утра в хозяйских комнатах горел свет. Саид видел в окно: хозяин, забившись в угол, неподвижно сидит на подушках, а гость его бегает в смятении по комнате, что-то рассказывает, размахивая руками, тряся бородой. Днем пришли к хозяину бай Ярмат, бай Нигмат, бай Боймат, а позже и сам ишан, поддерживаемый прислужниками. Ни Саида, ни прислужников в комнату не впускали, чай гостям носил сам хозяин.

На этом собрании было решено организовать в кишлаке колхоз. Председателем выбрали бая Ярмата — у него сын служил в городе большим начальником. Рахим, Нигмат и Боймат вошли в правление, Уруна-Ходжу поставили счетоводом, а святой ишан милостиво согласился быть казначеем и главным судьей в спорах между колхозниками.

Саид Фазиев и еще двадцать два бедняка не имели ни рабочего скота, ни плугов и не попали в колхоз. Стали они ярдамчи — колхозные батраки. Заработанные Саидом трудодни записывались в одну из многих книжек хозяина: по уговору две трети принадлежали ему и только одна треть Саиду.

— Работай лучше, Саид, — говорил хозяин. — Вот за эту неделю ты опять заработал всего только три трудодня. Ты мог бы окучивать вдвое больше.

— А разве не девять трудодней я заработал? — удивлялся Саид. — Табельщик говорит…

— Мало ли что говорит твой табельщик. Вот книжка, здесь все записано и скреплено подписью нашего уважаемого счетовода Уруна-Ходжи.

Хозяин показывал Саиду книжку — зеленую книжку, засиженную мухами, закапанную маслом. Саид бережно перелистывал ее, раздувая слипшиеся страницы, чтобы не помять, не запачкать.

— Хозяин, — шутливо говорил Саид, — подари мне эту книжку, и я буду богатый, счастливый человек.

— Много сразу ты хочешь, — отвечал хозяин. — Чтобы получить такую книжку, нужно сначала внести в колхоз имущества на тысячу рублей.

Каждый раз после такого разговора пальцы Саида долго хранили память о шершавых страницах, о загнутых уголках.

Урун-Ходжа, колхозный счетовод, очень ловко обжуливал всех ярдамчи — колхозных батраков — в пользу хозяев, так что Саиду вместо обусловленной трети едва ли доставалась даже четверть заработанных трудодней. И все-таки заработок Саида против прежних лет заметно вырос, а самое главное — Саид почувствовал себя хозяином своего заработка: он брал не милостыню, как раньше, он брал свое. Он мог в неделю выгнать для себя два трудодня, три и даже, очень постаравшись, работая за двоих, четыре трудодня. Это простое открытие он сделал в первую же получку, и сразу хлынули к нему все земные заботы, от которых он давно и, казалось, навсегда отрекся. Вдруг вспомнил, что у него нет сапог, никогда в жизни у него не было сапог. В сильные холода он ходил в старых хозяйских калошах, обмотав ноги тряпками. Раньше он махнул бы рукой — нет так нет, где их возьмешь, сапоги? — а теперь подумал: «Надо заработать». И новое одеяло надо заработать, и хорошо бы теленка…

Эти простые желания никто не смог бы назвать возвышенными, а между тем они, подобно буквам «алиф», «лам», «мим», таили в себе второй, скрытый смысл, обозначая в глубине своей, что Саид воскрес, вернулся в живую жизнь.

Он уже не ходил по пятницам в мечеть чистить бесплатно хауз или чинить забор; он и в пятницу пахал, боронил, окучивал, заранее радуясь увеличению своей третьей доли. Однажды хозяин насчитал ему пятнадцать трудодней вместо восемнадцати. Саид зашумел, потащил хозяина и счетовода к ишану, а по дороге во всеуслышание грозился подать жалобу в город, в самый главный суд. Он так и сказал ишану: «Поеду в город в главный суд!» — «Что ты, что ты, белый ягненок, — ответил ишан, — разве я позволю кому-нибудь обидеть тебя? Рахим, — строго добавил ишан, обращаясь к хозяину, — заплати ему восемнадцать трудодней и впредь берегись — я не потерплю обмана». Саид вернулся, опьяненный победой; да, он был теперь