Село Степанчиково и его обитатели - Федор Достоевский

– Это тот вол-ти-жер?– проговорила она сквозь зубы инараспев, обращаясь к Перепелицыной.

Этот глупый вопрос окончательно сбил меня с толку. Непонимаю, отчего она назвала меня вольтижером? Но такие вопросы ей были ещенипочем. Перепелицына нагнулась и пошептала ей что-то на ухо; но старуха злобномахнула рукой. Я стоял с разинутым ртом и вопросительно смотрел на дядю. Всепереглянулись, а Обноскин даже оскалил зубы, что ужасно мне не понравилось.

– Она, брат, иногда заговаривается, – шепнул мне дядя, тожеотчасти потерявшийся, – но это ничего, она это так; это от доброго сердца. Ты,главное, на сердце смотри.

– Да, сердце! сердце! – раздался внезапно звонкий голосТатьяны Ивановны, которая все время не сводила с меня своих глаз и отчего-то немогла спокойно усидеть на месте: вероятно, слово «сердце», сказанное шепотом,долетело до ее слуха.

Но она не договорила, хотя ей, очевидно, хотелось что-товысказать. Сконфузилась ли она, или что другое, только она вдруг замолчала,покраснела ужасно, быстро нагнулась к гувернантке, пошептала ей что-то на ухо,и вдруг, закрыв рот платком и откинувшись на спинку кресла, захохотала, какбудто в истерике. Я оглядывал всех с крайним недоумением; но, к удивлениюмоему, все были очень серьезны и смотрели так, как будто ничего не случилосьособенного. Я, конечно, понял, кто была Татьяна Ивановна. Наконец мне подаличаю, и я несколько оправился. Не знаю почему, но мне вдруг показалась, что яобязан завести самый любезный разговор с дамами.

– Вы правду сказали, дядюшка, – начал я, – предостерегаяменя давеча, что можно сконфузиться. Я откровенно признаюсь – к чему скрывать?– продолжал я, обращаясь с заискивающей улыбкой к мадам Обноскиной, – что досих пор совсем почти не знал дамского общества, и теперь, когда мне случилосьтак неудачно войти, мне показалось, что моя поза среди комнаты была оченьсмешна и отзывалась несколько тюфяком, – не правда ли? Вы читали «Тюфяка»? –заключил я, теряясь все более и более, краснея за свою заискивающуюоткровенность и грозно смотря на мсье Обноскина, который, скаля зубы, все ещеоглядывал меня с головы до ног.

– Именно, именно, именно! – вскричал вдруг дядя счрезвычайным одушевлением, искренно обрадовавшись, что разговор кое-какзавязался и я поправляюсь. – Это, брат, еще ничего, что ты вот говоришь, чтоможно сконфузиться. Ну, сконфузился, да и концы в воду! А я, брат, для первогомоего дебюта даже соврал – веришь иль нет? Нет, ей-богу, Анфиса Петровна, это,я вам скажу, интересно послушать. Только что поступил в юнкера, приезжаю вМоскву, отправляюсь к одной важной барыне с рекомендательным письмом – то естьнадменнейшая женщина была, но, в сущности, право, предобрая, что б ни говорили.Вхожу – принимают. Гостиная полна народу, преимущественно тузы. Раскланялся,сел. Со второго слова она мне: «А есть ли, батюшка, деревеньки?» То есть никурицы не было, – что отвечать? Сконфузился в прах. Все на меня смотрят (ну,что, юнкеришка!). Ну, почему бы не сказать: нет ничего; и благородно бы вышло,потому что правду бы сказал. Не выдержал! «Есть, говорю, сто семнадцать душ». Ик чему я тут эти семнадцать приплел? уж коли врать, так и врал бы круглым числом– не правда ли? Чрез минуту, по рекомендательному же моему письму, оказалось,что я гол как сокол и, вдобавок, соврал! Ну, что было делать? Удрал во вселопатки и с тех пор ни ногой. Ведь у меня тогда еще ничего не было. Это все,что теперь: триста душ от дядюшки Афанасья Матвеича да двести душ, сКапитоновкой, еще прежде, от бабушки Акулины Панфиловны, итого пятьсот слишком. Это хорошо! Только я с тех пор закаялся врать и не вру.

– Ну, я бы на вашем месте не закаивался. Бог знает что можетслучиться,

– заметил Обноскин, насмешливо улыбаясь.

– Ну, да, это правда, правда! Бог знает что может случиться,– простодушно поддакнул дядя.

Обноскин громко захохотал, опрокинувшись на спинку кресла;его маменька улыбнулась; как-то особенно гадко захихикала и девицаПерепелицына; захохотала и Татьяна Ивановна, не зная чему, и даже забила владоши, – словом, я видел ясно, что дядю в его же доме считали ровно ни во что.Сашенька, злобно сверкая глазками, пристально смотрела на Обноскина.Гувернантка покраснела и потупилась. Дядя удивился.

– А что? что случилось? – повторил он, с недоумением озираявсех нас.

Во все это время братец мой, Мизинчиков, сидел поодаль,молча, и даже не улыбнулся, когда все засмеялись. Он усердно пил чай,философически смотрел на всю публику и несколько раз, как будто в припадкеневыносимой скуки, порывался засвистать, вероятно, по старой привычке, нововремя останавливался. Обноскин, задиравший дядю и покушавшийся на меня, какбудто не смел и взглянуть на Мизинчикова: я это заметил. Заметил я тоже, чтомолчаливый братец мой часто посматривал на меня, и даже с видимым любопытством,как будто желая в точности определить, что я за человек.

– Я уверена, – защебетала вдруг мадам Обноскина, – ясовершенно уверена, monsieur Serge, – ведь так, кажется? – что вы, в вашемПетербурге, были небольшим обожателем дам. Я знаю, там много, очень многоразвелось теперь молодых людей, которые совершенно чуждаются дамского общества.Но, по-моему, это все вольнодумцы. Я не иначе соглашаюсь на это смотреть, как нанепростительное вольнодумство. И признаюсь вам, меня это удивляет, удивляет,молодой человек, просто удивляет!..

– Совершенно не был в обществе, – отвечал я с необыкновеннымодушевлением. – Но это… я по крайней мере думаю, ничего-с… Я жил, то есть я вообщенанимал квартиру… но это ничего, уверяю вас. Я буду знаком; а до сих пор я всесидел дома…

– Занимался науками, – заметил, приосанившись, дядя.

– Ах, дядюшка, вы все с своими науками!.. Вообразите, –продолжал я с необыкновенною развязностью, любезно осклабляясь и обращаясьснова к Обноскиной, – мой дорогой дядюшка до такой степени предан наукам, чтооткопал где-то на большой дороге какого-то чудодейственного, практическогофилософа, господина Коровкина; и первое слово сегодня ко мне, после столькихлет разлуки, было, что он ждет этого феноменального чудодея с каким-тосудорожным, можно сказать, нетерпением… из любви к науке, разумеется…

И я захихикал, надеясь вызвать всеобщий смех в похвалу моемуостроумию.

– Кто такой? про кого он? – резко проговорила генеральша,обращаясь к Перепелицыной.

– Гостей-с Егор Ильич наприглашали-с, ученых-с; по большимдорогам ездят, их собирают-с, – с наслаждением пропищала девица.

Дядя совсем растерялся.

– Ах, да! я и забыл! – вскричал он, бросив на меня взгляд, вкотором выражался укор, – жду Коровкина. Человек науки, человек останется встолетии…

Он осекся и замолчал. Генеральша махнула рукой и в этот разтак удачно, что задела за чашку, которая слетела со стола и разбилась.Произошло всеобщее волнение.