Гомер навсегда - Ласло Краснахоркаи

остановками, потом короткими перебежками — нет, он шел ровным шагом, в том же темпе, в каком только что уходил от спутников-японцев, ему незачем было торопиться, он даже испугался было, подумав, что ошибается, и еще раз испугался, подумав, что так и есть, вернее, испугался он в первый раз, а потом успокоился, потом попытался понять, с чего это он такой спокойный, и стал искать, где совершил ошибку, он старался доказать себе, что спокойствие это, подобного которому он не испытывал уже давно, с тех самых пор, как пустился в бега, словом, спокойствие это — всего лишь душевная аномалия, но вскоре бросил эти попытки и удовлетворился объяснением, что причина тут, надо думать, крайняя усталость, так что решил пока идти ровным шагом, организм его сейчас ни на что другое не способен, подумал он, кроме как на покой, и сказал себе, ладно, раз организм так хочет, пусть будет так, и это был момент, начиная с которого он, хоть и не избавился от сомнений, все же поверил, что это сам остров внушает ему спокойную уверенность в безопасности, да, остров, который, возможно, служит в данной ситуации не только для того, чтобы стать укрытием от опасности, но и прямо-таки спасает его, и он почувствовал, как все более и более освобождается от судорожной, давящей скованности, словно до сих пор он жил под тысячетонным колоколом, и вот теперь эту тысячу тонн медленно-медленно поднимает неведомая сила, и он снова может дышать чистым воздухом, и делает глубокий вдох, какого не делал уже если не десятилетия, то, по крайней мере, годы, месяцы, недели, и он углублялся все дальше в лес, пока не вышел на тропу, и тропа привела его в деревушку под названием Полаце, и там он не встретил никого, кроме продавца журналов, тот, положив голову на руки, крепко спал, спал так сладко и крепко, что вместе с ним спали даже его оставшиеся с летнего сезона пожелтевшие, с завернувшимися уголками журналы, а рядом — два пучка петрушки, перевязанные тонкими виноградными жгутиками, так что через Полаце ему удалось пройти так, что ни одна живая душа не узнала, что он тут был, и он чувствовал себя все спокойнее и все свободнее, глядя на дорогу перед собой, на темные спокойные иерусалимские сосны по сторонам, он не знал, куда ведет эта дорога, но это нисколько его не пугало, он уже сказал себе, что это хорошо, и сейчас он впервые подумал, что на сей раз «хорошо» — не обман, не ловушка, а… просто хорошо, без всяких «но», потому что в самом деле ведь хорошо, что случай привел его сюда, и хорошо, что Млет способен внушить ему эту мысль, и хорошо, что он снова может во что-то верить, словом, что хорошо, то хорошо, повторял он про себя, шагая вдоль неширокой аккуратной дороги, и шел, и шел, и говорил, что хорошо, но шел дальше, потому что думал: да, это хорошо, но все-таки еще недостаточно.

17. К надежде

Идти было легко, ему казалось, он не идет, а просто разрезает воздух, и стало вечереть, и он шел всю ночь, и потом весь день, и снова наступил вечер, а он совсем не устал, наоборот, чувствовал себя все более отдохнувшим, ноги были легкими, а ощущение от ходьбы оставалось прежним, это было свободное движение, вперед и вперед, на неизвестном, покинутом людьми острове, его словно несла какая-то сила, о которой он до сих пор понятия не имел и не подозревал даже, что подобное существует, он не знал, что это такое и как это назвать, но его это не тревожило, оно даже и лучше, что нет для этого состояния особого слова, думал он, теперь он уже был уверен, что убийцы его потеряли и что эта дорога с иерусалимскими соснами по обочинам приведет его туда, где они его никогда не найдут, где ему ничего не нужно будет бояться, а пока надо лишь идти, идти, идти, все время идти вперед, коли уж он оказался на острове, у которого, очевидно, никогда не было и никогда не будет конца. Легкие ноги его шли и шли.

18. У Калипсо

На табличке значилось: если повернуть направо, попадешь в Блато, но он не хотел в Блато, он вообще никуда не хотел попасть, он хотел оставаться — и остался — в дороге, потому что ему хотелось лишь двигаться вперед, шагать, наслаждаясь ходьбой, потому что ноги у него, честное слово, были легки как пух, и вообще все было как пух, все его тело, и он уже мог бы сказать, если бы было кому, что ногам его и нести-то уже нечего, потому что тело его тоже превратилось в комочек пуха, он не ощущал никакого веса, вес исчез из его жизни, и еще он чувствовал, что, куда бы ни смотрел, налево или направо, все вокруг было невесомо: сплошь невесомые сосны, сплошь-сплошь невесомо-неземные цветы васильков рагузайских да молочаев джубайских, и даже земля на тропе, по которой он шагал, утратила вес, и небо, сегодня снова засиявшее дивной синевой, тоже мягко плыло и колыхалось, словно пух, от боры и следа не осталось, а ветер если и оставался, то для того лишь, чтобы чуть шевелить и покачивать все это пуховое царство, в том числе и его самого с его легкими ногами, и дорогу под ним, и небо над ним, и деревья, и морских ворон, молча сидящих на ветках, и каждую по отдельности травинку вокруг, чтобы все сущее парило невесомо, и вот уже снова начинает смеркаться, сколько же дней прошло, как он высадился из лодки на западном берегу острова, и уже опускается и сдвигается куда-то назад дневной свет, окрашивая горизонт за спиной, но он не смотрел назад и не видел горизонт, он, собственно, уже почти ничего не видел, только у деревни Бабино Поле — надпись на слегка покосившейся табличке:

ODISEJEVA SPILJA,

то есть «Одиссеева пещера», и это было ему очень кстати, он как раз подумал, что если до сих пор он шел вперед, никуда не сворачивая, то сейчас, например, хорошо было бы повернуть направо, — и именно там, где ему этого захотелось, можно было