Воровская сага в 4 частях: Бродяга. От звонка до звонка. Время – вор. Европейская гастроль - Заур Магомедович Зугумов

были, слава Богу, живы и здоровы; правда, жена моя ушла из моего дома, но в обиде я на нее не был, — сам писал ей когда-то, чтобы она как-то устраивала свое будущее, тем более что было ей тогда всего 22 года. Я же и не надеялся на то, что когда-нибудь увижу свободу.

Но главным известием было то, что дочь моя Сабина жила с моими родителями. Они уговорили жену оставить девочку у себя, и она пошла им навстречу. И это еще более укрепило мое уважение к ней, ибо, как она сказала старикам: «Я иду на эту жертву ради вашего сына». В этом, да и в последующих письмах, пускаясь в наставления, мама всегда подчеркивала, чтобы я думал о будущем, хотя бы во благо своих детей.

Я как-то не обращал на это внимания, думая, что она, проработав всю жизнь детским врачом, все-таки обобщает, но, оказывается, я глубоко ошибался, по сути не зная собственную мать. Иначе я должен был понять, что просто так мама никогда ничего не говорила и тем более никогда не могла написать лишнего. Но в этом я убедился позже.

Из корешей, оставшихся на свободе, я поддерживал постоянную связь лишь с одним Харитоном, потому что остальные близкие были в неволе. Шесть месяцев пролетели так же быстро, как на этом белом листе бумаги изложенные мною воспоминания, строки, а писал я их, видит Бог, очень долго и кропотливо. Новый, 1980 год я встретил в БУРе, в кругу братвы, а в начале того года был уже в зоне. Меня по-прежнему не выпускали на биржу из-за красной полосы в деле (склонен к побегу), но находился я в бригаде, не имевшей никакого отношения к побегушникам, так что целый день у меня проходил в жилой зоне.

Почти круглые сутки я играл в карты, а в остальное время выполнял обязанности, которые предписывал бродягам их долг. Жизнь в лагере текла своим чередом — тихо и монотонно, приближая каждого из нас к заветной свободе. По весне меня вновь упрятали в БУР, и опять на шесть месяцев, на всю катушку…

Как сейчас помню тот жаркий июльский день. Мы с Дохлым, корешем моим и сокамерником по БУРу, лежали на полу изолятора и потихоньку отходили от голодовки, которая длилась больше месяца. Еще совсем недавно силы наши были почти на исходе. От нас уже пахло ацетоном — это был первый признак того, что смерть близко. До конца ту голодовку смогли выдержать немногие, из 52 человек остались Дохлый, Баржа, Прокоп и еще трое достойных арестантов, не считая меня. Нас с Дохлым подкосила пеллагра, — видно, потому, что мы действительно были дохлые от природы, и нас с ним держали в отдельной камере, но все не переводили назад в БУР, хотя голодовку мы уже неделю как сняли.

«У них еще не кончились очередные пятнадцать суток за нарушение режима содержания в ПКТ (помещении камерного типа)» — был ответ Юзика на просьбу Полины Ивановны о том, чтобы нас, как очень больных и слабых, перевели назад в БУР. Так что уговоры этой лагерной феи в белом халате ни к чему не привели.

После того как кто-то из моих написал с зоны, что я сильно болен, почти при смерти и у меня пеллагра, моя мать, естественно обеспокоенная таким известием, написала Полине Ивановне письмо. Они стали переписываться как медики, и надо сказать, что это обстоятельство впоследствии немало помогло мне, когда дело касалось медицины. Но, отдавая дань справедливости, надо сказать, я уже, кстати, это подчеркивал, — что начальник санчасти Княж-погостского управления была добрым и отзывчивым человеком и врачом.

В общем, как бы то ни было, но в тот день мы лежали с Дохлым на полу (а пол в изоляторе был деревянный, в отличие от БУРа) в ожидании, когда у нас кончатся очередные 15 изоляторских суток, и вели неторопливую беседу. Через стенку с нами находились наши кореша.

Часть V. Возвращение на свободу

Глава 1. Невозможная встреча

Сразу после утренней поверки дверь в нашей камере открылась и на пороге появился ДПНК.

— Зугумов, на выход! — скомандовал он.

Я потихоньку поднялся и пошел вслед за ним. За время голодовки к какому только начальству нас не дергали, поэтому мы как бы уже смирились с частыми вызовами, но на этот раз меня почему-то провели мимо кабинетов, предназначенных для подобного рода процедур, затем мы прошли мимо кабинета врача, и, открыв впереди меня внешнюю дверь ПКТ, ДПНК вывел меня в зону.

Яркий дневной свет и блеск солнца тут же ослепил меня, и я остановился. Зажмурив глаза и скрипнув зубами, я стоял и не мог сдвинуться с места. У меня кружилась голова, и я был зол от бессилия.

Всем известно, что поскольку голод не связан с какими-либо приятными или возвышенными ощущениями, ему обычно сопутствует крайнее раздражение и угнетенность. ДПНК почему-то, как обычно, не торопил меня, он стоял поодаль, взирая со стороны на эту картину, и странно улыбался. Возможно, его смешил мой вид, подумал я, поскольку весил я тогда 48 килограммов, а изоляторская роба висела на мне как тряпье на огородном пугале. В общем, картина была впечатляющей, но для мусоров обычной и привычной. Почему же он на меня так смотрит, все никак не мог я понять.

— Ну что, Зугумов, перевел дух? — спросил он меня после некоторой паузы.

— Да, — ответил я, — вроде оклемался чуток.

— Ну добро, давай-ка пойдем потихоньку до кабинета хозяина, а там, я уверен, ты воспрянешь духом.

Он говорил загадками, но я по привычке уже давно не ждал от подобных людей ничего хорошего. Почти любое их слово нужно было воспринимать как антоним. Поэтому я молча продолжил свой путь, не задавая никаких вопросов, точно зная, что в любом случае