Пан Володыёвский. Огнем и мечом. Книга 3 - Генрик Сенкевич

луч и осветил поля и леса, она начала стряхивать с себя сон и веселее смотреть на свет божий, потому что ясное утро наполнило ее душу какой-то доброй надеждой и радостью. День обещал быть прекрасным, теплым и ясным. В воздухе чувствовалось как бы первое дыхание ранней весны.

После небывалых морозов и снегов наступили вдруг, к величайшему изумлению людей, солнечные и теплые дни. Говорили, что после Нового года кто-то как будто «ножом обрезал» зиму, а пастухи предсказывали по реву скота, тоскующего в хлевах, что она уже больше не вернется.

Действительно, была уже настоящая весна. В бороздах, в лесах, под лесом с северной стороны и вдоль речек еще лежали глубокие сугробы снега, но солнце пригревало их сверху, и снизу из-под них вытекали целые ручьи и потоки, образуя в низких местах целые разливы, в которых отражались, как в зеркале, мокрые, безлистные деревья. Влажные рытвины загонов, словно золотые полосы, светились в солнечных лучах. А от времени до времени поднимался сильный ветер, но такой теплый, словно идущий прямо от солнца, и летел над полями, рябил водную гладь, стряхивая в то же время тысячи жемчужин с тонких, черных ветвей.

Благодаря оттепели и «вязкости» земли, а также и вследствие тяжести кареты, которую с трудом тащили шесть лошадей, путешественники подвигались очень медленно. По мере того как солнце поднималось все выше и выше, стало так тепло, что панна Сенинская развязала ленточки своего капора, отодвинула его на затылок и начала расстегивать спереди свою лисью шубку.

– Неужели тебе так жарко? – спросила ее пани Винницкая.

– Весна, тетушка! Настоящая весна! – отвечала девушка.

В этот момент она была так хороша со своей высунувшейся из капора милой, слегка растрепанной головкой, со своими смеющимися глазками и розовым личиком, что суровые глаза пана Понговского тоже смягчились. Он смотрел на нее некоторое время, точно видел ее в первый раз в жизни, а затем сказал не то ей, не то самому себе:

– Ну да и ты не хуже весны! Ей-богу!

А она улыбнулась ему в ответ.

– О как медленно мы едем! – проговорила она через минуту. – Страшно тяжелая дорога. Правда, говорят, что, если кому предстоит длинная дорога, тот должен обождать, пока она немного просохнет?

Лицо пана Гедеона снова омрачилось. Он ничего не ответил на вопрос и только, выглянув из кареты, коротко сказал:

– Едльня.

– Может быть, мы зайдем в костел? – спросила пани Винницкая.

– Нет, не зайдем, во-первых, потому, что костел, вероятно, закрыт, ибо ксендз поехал в Притыку, а во-вторых, потому, что он тяжко оскорбил меня и я не подам ему руки, если он подойдет ко мне. – И, помолчав, прибавил: – А вас и тебя, Ануля, прошу ни в какие разговоры не вступать с ним.

Наступило минутное молчание. Вдруг за каретой раздалось шлепанье лошадиных копыт по грязи, которая с треском отрывалась от увязающих в ней ног, а затем громкие крики послышались с обеих сторон кареты:

– Челом, бьем челом!..

Это были братья Букоемские.

– Челом! – отвечал пан Понговский.

– Ваша милость, едете в Притыку?

– Как ежегодно. Я думаю, что и вы к богослужению?

– Разумеется! – отвечал Марк. – Нужно перед войной очиститься от грехов.

– А не слишком ли это рано?

– Почему же слишком рано? – спросил Лука. – Что до сих пор нагрешили, то все после богомолья с плеч свалится, на то и богомолье. А что потом нагрешим, то уже ксендз перед врагом in partyculo mortis отпустит.

– Вы хотели, вероятно, сказать «in articulo»?[173]

– Все равно, лишь бы раскаяние было искреннее.

– Как же вы это понимаете? – спросил повеселевший пан Понговский.

– Как понимаю? В последний раз ксендз Виур после исповеди назначил нам по тридцати плетей в виде епитимьи, а мы дали себе по пятидесяти, потому что рассуждали так: если это небесным силам приятно, так пусть потешатся!

При этих словах улыбнулась даже серьезная пани Винницкая, а панна Сенинская совсем спрятала лицо в воротник, словно желая погреть себе носик.

Заметил это Лука, заметили и другие братья, что их ответ возбудил смех, и умолкли, слегка оскорбленные. Некоторое время слышались только лязг цепей у кареты, храпение коней, шлепанье грязи под копытами и карканье ворон, огромные стаи которых утопали в лучах солнца, перелетая из городков и деревень в лес.

– Э! Чуют они, что будет им чем поживиться! – ведя за ними очами, проговорил младший Букоемский.

– Ба! Война для них жатва! – заметил Матвей.

– Они еще не чуют ее, потому что до нее еще далеко, – сказал пан Понговский.

– Далеко ли, близко ли, но война верная!

– А откуда вы это знаете?

– Ведь все знают, о чем была речь на уездном сейме и какие инструкции пойдут на большой сейм.

– Верно, но неизвестно, всюду ли было то же самое.

– Пан Пржилубский, объездивший почти весь край, говорил, что всюду.

– Что это за пан Пржилубский?

– Из Олькуского… Он стягивает войска для его преподобия епископа Краковского.

– Значит, его преподобие епископ Краковский приказал еще до сейма стягивать войска?

Вдруг за каретой раздалось шлепанье лошадиных копыт по грязи, которая с треском отрывалась от увязающих в ней ног, а затем громкие крики послышались с обеих сторон кареты…

– Вот то-то и дело! И как еще! Это лучшее доказательство, что война неизбежна. Его преподобие епископ хочет составить целый полк легкой конницы… ну и пан Пржилубский специально приехал в нашу сторону… потому что он кое-что слышал о нас.

– О-го-го!.. Широко, видно, слава о вас разошлась по свету… И вы записались?

– Разумеется!

– Все?

– А почему бы не все? Хорошо иметь на войне под рукой друзей, а еще лучше братьев.

– Ну а молодой Циприанович?

– Циприанович будет служить вместе с Тачевским.

Пан Понговский быстро взглянул на сидевшую на передней скамейке девушку, по щекам которой промелькнул внезапный огонь, и продолжал свои расспросы:

– Такие уж они друзья? А под чьим начальством они будут служить?

– Под начальством пана Збержховского.

– Что же это, драгунский полк?

– Избави боже! Что вы говорите? Ведь это гусарский полк королевича Александра.

– Подумаешь, подумаешь!.. Не какой-нибудь полк.

– Тачевский тоже не кто-нибудь.

Пан Понговский уже готов был произнести, что такой голыш в гусарском полку может быть разве только почтовым, но никак не дружинником, но он удержался, опасаясь, чтобы не выяснилось, что его письмо вовсе не было таким политичным, а его помощь такой значительной, как он это говорил панне Сенинской. Он нахмурился и сказал:

– Я слышал о залоге Выромбок. За сколько же они пошли?

– За бóльшую сумму, чем дали бы вы, – резко ответил Марк.

Глаза Понговского сверкнули на минуту гневом, однако он во второй раз сдержался, так как ему пришло в голову, что дальнейший разговор может послужить ему на пользу.

– Тем лучше, – проговорил он. – Молодой человек, вероятно, очень доволен.

А Букоемские, хотя и бывшие от природы довольно тупыми, начали острить между собой, стараясь показать Понговскому, как мало было дела Тачевскому и до него, и до всей Белчончки.

– Ой-ой! – говорил Лука. – Уезжая, он чуть с ума не сошел от радости. А распевал так, что даже свечки в корчме приплясывали. Правда, мы и выпили изрядно.

Пан Понговский снова взглянул на панну Сенинскую и заметил, что румяное, полное жизни и молодости личико ее вдруг точно окаменело. Капор совсем соскользнул с ее головы, глаза были закрыты, точно во сне, и только по движению ноздрей да едва заметному дрожанию подбородка можно было угадать, что она не спит, а слушает, и слушает внимательно.

Жалко было смотреть на нее, но неумолимый шляхтич подумал: «Если торчит еще в твоем сердце заноза, то я ее вырву».

А вслух сказал:

– Так я и ожидал…

– Чего же вы ожидали?

– Что вы перепьетесь на прощанье и что пан Тачевский уедет с песнями… Хе-хе! Кто гонится за фортуной, тот должен спешить, а кому она улыбается, тот ее, может быть, и поймает…

– Ой-ой! – повторил Лука.

А Марк вставил:

– Ксендз Войновский дал ему письмо к пану Збержховскому как к хорошему знакомому и другу, а там, в Збержхове, земля такова, что везде можно лук сеять, а кроме того, единственная дочка,