Потоп. Огнем и мечом. Книга 2 - Генрик Сенкевич

– Я подожду тебя здесь, – ответил Кмициц.

И остался один. Через минуту он быстрым шагом заходил по двору. Он весь кипел, черная злоба клокотала в его сердце.

– Смола не липнет так к одежде, как дурная слава к имени! – ворчал он про себя. – Этот негодяй, этот пройдоха, эта продажная шкура осмеливается звать меня братом, за товарища почитает. Вот до чего я дожил! Все висельники льнут ко мне, и ни один достойный человек не вспомнит обо мне без отвращения. Мало я еще сделал, мало! Хоть бы проучить как-нибудь этого негодяя! Надо непременно взять его на заметку!

Совет тянулся долго. Стемнело.

Кмициц все ждал.

Наконец показался Куклиновский. Лица его Кмициц не мог разглядеть; но, видно, не удалось полковнику посольство и не по вкусу пришлось, так тяжело он сопел, даже охоту поговорить потерял. Некоторое время они шли в молчании; решив вызнать у Куклиновского правду, Кмициц сказал, притворясь, будто сочувствует ему:

– Должно быть, милостивый пан, ни с чем возвращаешься… Наши ксендзы – упрямый народ и, между нами говоря, – тут он понизил голос, – плохо делают, ведь не можем же мы век обороняться.

Куклиновский остановился и взял его за рукав:

– А, так ты, милостивый пан, думаешь, ты думаешь, что они плохо делают? Стало быть, ты с умком, с умком! Монашков мы сотрем в порошок! Даю слово! Куклиновского не хотят слушать, так послушают его меча.

– Мне до них, как видишь, тоже дела нет, – сказал Кмициц. – Святая обитель – это другой разговор! Ведь чем позже они сдадут ее, тем тяжелее будут условия… А правду ли говорят, будто волнение поднимается у нас повсюду, будто наши шведов начинают бить и хан идет нам на подмогу? Коли так, Миллеру придется отступить.

– Скажу тебе как другу: всех в Польше разбирает охота пустить кровцу шведам, сдается, и войско того же хочет! Ну и про хана толк идет! Но Миллер не отступит. Дня через два придут тяжелые орудия. Выкурим мы этих лисов из норы, а там будь что будет! Но ты, милостивый пан, с умком!

– О, вот и ворота! – сказал Кмициц. – Тут я должен с тобой попрощаться… А может, спуститься с тобой с горы?

– Давай! давай! А то дня два назад вы тут по послу стреляли!

– Ну что ты это болтаешь?!

– Может, нечаянно… Однако ты лучше спустись со мной. К тому же я хочу сказать тебе несколько слов.

– Да и я тебе.

Они вышли за ворота и потонули во мраке. Куклиновский остановился и снова схватил Кмицица за рукав.

– Послушай, милостивый пан, – заговорил он, – сдается мне, человек ты ловкий, смелый, да и чую я в тебе солдатскую косточку. Ну на кой черт тебе не со своим братом военным, а с ксендзами якшаться, в ксендзовских наймитах ходить? У нас за чарой, да за игрою в кости, да с девками не в пример веселей и лучше!.. Понял, а? – Он сжал ему плечо. – Этот корабль, – показал он пальцем на крепость, – тонет, а тот дурак, кто не бежит с тонущего корабля. Ты, может, боишься, что тебя изменником окричат? А ты плюнь на тех, кто станет кричать! Пойдем к нам! Я, Куклиновский, тебе это предлагаю. Хочешь – слушай, не хочешь – не слушай, сердиться не стану. Генерал хорошо тебя примет, даю слово, а мне ты по сердцу пришелся, и я тебе это по дружбе говорю. Развеселый у нас народишко, право слово, развеселый! Для солдата вся вольность в том, чтоб служить кому вздумается. Что тебе до монахов! Честишка тебе помеха, так ты ее выхаркай! Помни и про то, что у нас тоже порядочные люди служат. Столько шляхты, столько магнатов, гетманы… Чем ты лучше их? Кто еще держится нашего Казимирчика? Да никто! Один только Сапега Радзивилла теснит.

Любопытство Кмицица было возбуждено.

– Сапега, говоришь, Радзивилла теснит?

– Да. Крепко он его потрепал в Подлясье, а теперь осадил в Тыкоцине. А мы не мешаем!

– Как же так?

– А шведскому королю лучше, чтоб они друг дружку сожрали. Радзивилл никогда не был надежен, о себе только думал. К тому же он, сдается, еле держится. Уж если взяли в осаду, дело плохо… считай, уж он погиб!

– И шведы нейдут ему на помощь?

– А кто пойдет? Сам король в Пруссии, потому там сейчас дела поважней. Курфюрстик все старался отвертеться, ан уж не отвертится. В Великой Польше война. Виттенберг в Кракове нужен, у Дугласа с горцами хлопот полон рот, вот они и предоставили Радзивилла самому себе. Пусть его Сапега сожрет. Вознесся Сапежка, это правда! Но придет и его черед. Только бы нашему Каролеку с Пруссией справиться, он сотрет Сапеге рог. Теперь его не одолеть, за него вся Литва стоит.

– И Жмудь?

– Жмудь Понтусик под свою лапу зажал, а лапа у него тяжелая, я его знаю!

– Неужто так пал Радзивилл, тот самый Радзивилл, что силой равен был государям!

– Закатилась его звезда, закатилась…

– Пути Господни неисповедимы!

– Военное счастье – оно переменчиво. Однако довольно об этом! Ну так как же ты насчет моего предложения? Не надумал? Не пожалеешь! Переходи к нам. Коль сегодня рано, – что ж, подумай до завтра, до послезавтра, покуда тяжелые орудия придут. Монахи тебе, видно, доверяют, коль ты можешь из монастыря выходить, как вот сейчас. А то с письмами приходи, ну и не воротишься больше…

– Ты меня на шведскую сторону тянешь, потому ты шведский посол, – сказал вдруг Кмициц. – Иначе тебе нельзя, хотя кто его знает, что у тебя на уме. Есть ведь и такие, что шведам служат, а сами им зла желают.

– Слово кавалера, – ответил Куклиновский, – что говорю я от чистого сердца, а не потому, что посол. За воротами я уже не посол, и коли так тебе хочется, добровольно слагаю с себя звание посла и говорю тебе как особа приватная: брось ты, к черту, эту поганую крепость!

– Так ты это мне говоришь как особа приватная?

– Да.

– И я могу ответить тебе как особе приватной?

– Ясное дело, я сам тебе предлагаю.

– Так послушай же, пан Куклиновский! – наклонился Кмициц и посмотрел забияке прямо в глаза. – Изменник ты, негодяй, мерзавец, ракалия и подлый пес! Довольно с тебя или мне еще в глаза тебе плюнуть?

Куклиновский до такой степени был поражен, что на минуту потерял дар речи.

– Что такое? А? Да не ослышался ли я?

– Довольно с тебя, собака, или хочешь, чтобы я в глаза тебе плюнул?

Сабля сверкнула в руке Куклиновского; но Кмициц сжал его руку своим железным кулаком, выкрутил в плече и, вырвав саблю, закатил полковнику такую пощечину, что звон пошел в темноте ночи, потом хватил по другой щеке, завертел его, как волчок, и, пнув изо всей силы ногою, крикнул:

– Не послу отвечаю, приватной особе!

Куклиновский покатился вниз, как камень, выброшенный из пращи, а пан Анджей спокойно направился к воротам.

Все это произошло на уступе скалы, за поворотом, так что со стен их трудно было заметить. Однако у ворот Кмицица поджидал ксендз Кордецкий; он тотчас отвел его в сторону и спросил:

– Что это ты там так долго делал с Куклиновским?

– По душам с ним беседовал, – ответил пан Анджей.

– Что же он тебе говорил?

– Говорил, что про хана все правда.

– Слава Всевышнему, что обращает сердца язычников и из недруга делает друга.

– Говорил и про то, что Великая Польша волнуется…

– Слава Всевышнему!

– Что наше войско против воли стоит со шведами, что в Подлясье витебский воевода Сапега разбил изменника Радзивилла и на его стороне все достойные граждане. Что вся Литва встала с ним, кроме Жмуди, которую захватил Понтус…

– Слава Всевышнему! Ну а больше вы ни о чем с ним не беседовали?

– Нет, почему же! Он уговаривал меня перейти на сторону шведов.

– Так я и думал! – воскликнул ксендз Кордецкий. – Лихой он человек. И что же ты ему ответил?

– Да он, преподобный отче, так мне сказал: «Я, мол, слагаю с себя посольское звание, оно и без того за воротами кончилось, и уйти