Пан Володыёвский. Огнем и мечом. Книга 3 - Генрик Сенкевич

Гости не заняли всего стола, ибо пан Понговский приказал накрыть больше приборов, чем было в наличии людей. Ксендз Творковский окинул глазами эти пустые места и начал превозносить гостеприимство хозяина дома, а так как голос у него был весьма громкий и, кроме того, он приподнялся с места, чтобы расправить складки своей сутаны, то присутствующие подумали, что он хочет провозгласить первый тост, и все насторожились.

– Слушаем, – отозвалось несколько голосов.

– Э, нечего слушать, – весело отвечал ксендз. – Это еще не тост, хотя скоро придет и для него время, ибо я вижу, что многие уже трут себе заблаговременно лбы, а пан Кохановский шепчет что-то и на пальцах считает. Ничего не поделаешь, судари мои! От кого же и ждать нам рифм, как не от Кохановского! А я хотел только сказать, что весьма хвалю этот старопольский обычай ставить приборы для неожиданных гостей.

– Ба! – проговорил пан Понговский. – Когда дом ночью светится, то из темноты всегда кто-нибудь может заехать…

– А может быть, кто-нибудь и едет, – отозвался пан Кохановский.

– Может быт, пан Грот?

– Нет… пан Грот на сейме. Если кто и приедет, то совсем неожиданный.

– Но мы его не услышим, потому что земля размякла.

– А вот собака лает под окном. Вдруг да кто-нибудь явится.

– С этой стороны никто не может явиться, так как эти окна в сад.

– И то правда, да и собака не лает, а воет.

Так и было на самом деле. Собака тявкнула раз, и другой, и третий, а потом лай ее превратился в глухой мрачный вой.

Пан Понговский невольно вздрогнул, припомнив, как много-много лет тому назад, в другом месте, на его дворе, лежавшем на расстоянии мили от поморянского замка, на Руси, точно так же завыли собаки перед внезапным нашествием татар.

А панне Сенинской пришло в голову, что ей уже некого ждать и, кто бы ни приехал теперь из мрака на освещенный двор, он приедет слишком поздно.

Между тем и другие почувствовали себя как-то странно, тем более что к первой собаке присоединилась другая, и под окном раздалось двойное завывание.

Все невольно начали прислушиваться в тягостном молчании, которое прервал наконец Мартьян Кржепецкий.

– Что нам за дело до того гостя, на которого псы воют? – проговорил он.

– Вина! – воскликнул пан Понговский.

Но бокалы у всех были полны, и не нужно было наливать. Старый Кржепецкий, отец Мартьяна, тяжело поднялся с кресла, желая, по-видимому, произнести речь. Все обратили на него глаза, а старики прижали ладони к ушам, чтобы лучше слышать, что он скажет, а он только долго шевелил губами, причем подбородок его почти достигал носа, так как у старика совсем не было зубов.

Между тем с другой стороны двора, несмотря на оттепель и размокшую землю, послышался глухой топот – и продолжался довольно долго, точно кто-то два раза объезжал вокруг дома. Старый Кржепецкий, поднявший уже было бокал, поставил его опять на стол и воззрился на дверь.

А за ним начали смотреть и другие.

– Посмотри, кто приехал! – сказал слуге пан Понговский.

Тот побежал и сейчас же вернулся.

– Никого нет, – отвечал он.

– Странно, – отозвался прелат Творковский, – было ясно слышно.

– Мы все слышали, – вставил один из близнецов Сульгостовских.

– И псы перестали выть, – добавил другой.

В этот момент дверь в сени, очевидно плохо прикрытая слугой, сама собой распахнулась и в комнату ворвался такой сильный ветер, что сразу погасил много свечей.

– Что такое? Закрывайте двери! Свечи гаснут! – отозвалось несколько голосов.

Но вместе с ветром в комнату влетел и страх. Пани Винницкая, женщина боязливая и суеверная, начала креститься, громко приговаривая:

– Во имя Отца, и Сына, и Духа…

– Тише, господа! – проговорил пан Понговский.

Потом, повернувшись к Ануле, он поцеловал ей руку.

– Никакая погасшая свеча не нарушит моей радости, – сказал он, – и дай Бог, чтобы и до конца жизни я был так же счастлив, как в эту минуту, правда, Ануля?

А она тоже склонилась к его руке.

– Правда, опекун, – отвечала она.

– Аминь, – докончил прелат.

И, поднявшись, проговорил:

– Милостивые государи! В виду того что неожиданные звуки смешали мысли пана Кржепецкого, я позволю себе первому высказать те чувства, которыми преисполнены наши сердца по отношению к новобрачным. Итак, прежде чем мы воскликнем: «О, Hymen, о, Hymenaios!»[179], прежде чем, по римскому обычаю, мы начнем призывать прекрасного юношу Фалеса – дай Бог, чтобы это случилось как можно скорее, – провозгласим этот первый тост за их благополучие и за их будущее счастье.

– Vivant! Vivant! – загремели многочисленные голоса.

Снова грянул радомский оркестр, а за окнами возницы начали щелкать в темноте бичами. По всему дому разнеслись крики челяди, а в комнате, среди неумолкаемых криков, не переставая раздавалось:

– Vivant, Vivant!

Долго продолжались крики, топанье ног, звуки музыки и щелканье бичей, пока наконец пан Понговский не прекратил их. Встав со своего места, он поднял бокал и громко произнес:

– Милостивые и любезные сердцу моему государи, гости мои и родственники!.. Прежде чем я выскажу вам свою благодарность некрасноречивыми словами своими, бью вам челом за ваше братское и соседское благорасположение ко мне, которое вы проявили, собравшись в таком большом количестве под моим убогим кровом…

Но слова «под моим убогим кровом» он произнес каким-то странным, тихим и как бы смиренным голосом, после чего сел и склонил голову так низко, что лбом почти прислонился к столу. Гости удивились, что этот обычно столь гордый и холодный человек заговорил вдруг с такой сердечностью.

Однако они подумали, что большое счастье смягчает даже и самые твердые сердца, и, ожидая, что он скажет дальше, смотрели на его седую голову, все еще опиравшуюся о край стола.

– Тише! Мы слушаем! – отозвались отдельные голоса. И действительно, воцарилась глубокая тишина.

Но пан Понговский даже не шевельнулся.

– Что с вами? Что случилось!.. Господи!..

– Говорите, ваша милость! – воскликнул прелат.

Но пан Понговский ответил только страшным хрипением, причем шея и плечи его начали внезапно передергиваться.

Панна Сенинская вскочила со своего места, бледная как мел, и закричала испуганным голосом:

– Опекун! Опекун!..

За столом поднялись шум и замешательство. Раздались восклицания, вопросы. Понговского окружили тесным кольцом; прелат схватил его за плечи и перегнул к спинке стула. Одни начали обливать его водой, другие кричали, что его надо перенести на постель и как можно скорее пустить ему кровь. Некоторые из женщин становились на колени, другие, точно безумные, бегали по комнате, пронзительно крича и причитая, а пан Понговский сидел с откинутой назад головой, с надувшимися, как канаты, жилами на лбу, с закрытыми глазами и хрипел все сильнее…

Действительно, нежданный гость пришел из мрака и вошел в его дом, страшный, неумолимый.

Глава XIV

По приказанию прелата челядь подняла больного и перенесла его на другой конец дома, в «канцелярию», служившую в то же время Понговскому спальней. Между тем послали в деревню за кузнецом, который умел пускать кровь и пускал ее с одинаковым успехом как людям, так и животным. Оказалось, что кузнец находился тут же, перед домом, в толпе людей, собравшихся на угощение, но, к несчастью, он был совершенно пьян. Пани Винницкая вспомнила, что ксендз Войновский славится по всему округу как прекрасный доктор, и поспешила отправить и за ним колымагу, приказав гнать лошадей что есть духу, хотя было совершенно очевидно, что все это напрасно и что для больного уже нет спасения.

Так оно и было на самом деле.

Кроме панны Сенинской, пани Винницкой, двух панов Кржепецких и пана Забежовского, который немного знал медицину, ксендз Творковский никого не впустил в «канцелярию», чтобы излишний шум не тревожил больного. Но все гости, как женщины, так и мужчины, собрались в соседней большой, где были приготовлены постели для мужчин, и стояли там, точно стадо испуганных овец, преисполненные беспокойства, опасения и любопытства, и, поглядывая на двери, ожидали известий, а некоторые потихоньку обменивались замечаниями по поводу ужасного происшествия и различных примет, которые предвещали несчастье.

– Вы заметили, как трепетали