Путешествие в Русскую Америку. Рассказы о судьбах эмиграции - Галина Борисовна Башкирова

у нас голод. Все у нас подохло, люди снова стали умирать, спать ложились всегда голодные. Через год дали нам власти зерна, делили кому пуд, кому два, посеяли и после уж зажили, не сразу. Хлеба досыта ели. Одежду справляли, сахар был. И прожили мы в этом поселке… Сергей, сколько лет? Двадцать?

— Нет, мама, четырнадцать. Это всего двадцать лет мы ездили.

— Землю — сколько хочешь бери, пахай. На быках пахали. А дальше — больше, молотилка началась.

— А почему вы из Персии начали уезжать?

— Не знаю почему. Сродники разбогатели в Америке, значит, надо в Америку. Сестры мужа до революции уже здесь жили, письма писали, езжайте, мол, к нам.

— А вы разбогатели?

— И мы разбогатели!

— Скажешь ты, мама! — первый раз за весь разговор возразил матери Сергей. — Две рубашонки — значит разбогатели. Мы в одних рубашках сюда ехали. Уезжали, потому что умирали много. Ты, мама, забыла, вода плохая, докторов нету…

— А как же детей рожали? — спрашиваю я.

— Я принимала.

— Она в бане принимала, я помню, — говорит Сергей.

— У нас не так было, как тута, — смеется Анна Даниловна. — Тута в положении, сразу бегут к доктору. У нас никто не знал, в положении ты иль не в положении. Когда родить приходится, тогда меня звали. Много в родах умирали. Если ребенок неправильно идет, оба умирали — что я могу делать? А тута чуть что боится: ребенок там у нее…

— Сродники прислали деньги на билеты, — прерывает акушерские воспоминания матери Сергей. — В сорок восьмом году билеты взяли и поехали, квота русская в Америке была пустая, нас научили: скажите, что вы из России, не из Персии. А откуда мы? Мы и есть из России. Один за один дочиста быстро переехали. И сразу в Сан-Франциско. Сродники подмогнули, дали две тысячи долларов, дом купили.

— Этот дом мой муж сам строил, — объявила Анна Даниловна. — Он все мог. А я на тряпки работать пошла.

— Как на тряпки?

— Фабрика тут рядом такая была, тряпки привезут, надо их бросать в разные стороны — какие в белье, какие, где штаны иль пиджак. Работали на ней молокане, а хозяева — итальянцы, хорошие люди. Одели нас, ковры нам дали. Здесь все почти новое выбрасывают, а итальянцы говорят — выбирайте, мы к вам домой свезем. Харчи стали покупать в долг. Покупай, вари. Неделю берем в долг, йотом рассчитываемся. А из тряпок бумагу потом делали.

— Трудная была работа?

— Легкая, сама подумай.

— А дом молоканский уже был?

— Давно был. Ледник нам сродство купило. Муж мой второй — плотник, самая дорогая работа. Ребяты подрастать стали.

— Сергей, а как вы на Вере женились? — спрашиваю я.

— Сам. Мама с папой только деньги заплатили. У нас по-старинному детей женят. Вере семнадцать, мне восемнадцать было. Я один раз только и видал ее в жизни, в Лос-Анджелесе.

— Отец сказал, кто на молоканке, сам женю. А если американка, ничего не дам, — добавила Анна Даниловна.

Вера, давно пришедшая из молитвенного дома, закричала из кухни:

— Сергей меня на русскую картину повел, вот и все. Вернулись, а сродники уже мед пьют. Значит, невеста давай жениху залог, а жених невесте.

— А что вы дали, Сергей?

— Платок дал и долларов двадцать, не помню. А невеста мне шарф белый.

Вера выходит из кухни и смеется:

— Ой, не могу! Сергей мне все намекает, а ничего не говорит, а они мед пьют. А свекр мой уже вовсю поет собранные песни, веселый очень был. После залога всех сродников назавтра собрали, снова мед пить. Это уже обручение. А Сергей все молчит. А тут уж скоро свадьба.

— Через месяц, — напоминает Сергей.

— Посылают меня из Лос-Анджелеса в Сан-Франциско. Приезжаю, ничего не знаю, где будем жить, что делать. Остановилась у сродников. Утром выхожу, девчата русские на улице. Девчата, спрашиваю, где мой жених живет? Иди, говорят, ровно, не сворачивай, найдешь. Вот и пришла.

— Вместе все стали жить, на чердаке комнату им построили, — вступает Анна Даниловна. — Это сейчас, только свадьба, сразу — отдельно хотим! Раньше у нас такого не было.

— Чай, пожалуйста, пить! — приглашает Вера.

За чаем, за красиво накрытым столом, мы ведем уже современные разговоры — о перестройке, о гласности, об изменениях в церковных делах. Сергей, оказывается, два раза был в Советском Союзе, в Сочи и Пятигорске. Тридцать пять лет отработал шофером, как-то поднял тяжелое, надорвал спину. Съездил в советское консульство в Сан-Франциско, посоветовался, помогли поехать в Сочи. А в Пятигорске был в молоканском собрании:

— Тесно только там у них и быстро служба проходит, а так хорошо принимали, — вспоминает он, — день провели в радости и простоте сердечной. Вообще все изменилось! Теперь книжки молоканские можно возить, вези, никто на таможне и не интересуется… если книжек пять-шесть.

Мы пили вкусный, крепко заваренный чай, Вера угощала своими пирогами, лососиной, которую присылают им сродники с Аляски. Все на столе было свое, домашнее. Чай пился в охотку, чашка за чашкой, а Вера все нарезала и нарезала хлеб — совсем не американская привычка, здесь все отмеряется и нарезается в разумных пределах.

— Ведь не съедим, засохнет!..

— Пусть, — беспечно отмахивалась она, — сегодня у нас праздник. Свои, русские, в гостях!

Анна Даниловна показывала семейные альбомы. Везде на фотографиях мужчины с бородами и в косоворотках.

Будто в старой Вологде или Перми сидим, а вовсе не в Сан-Франциско.

— Угощайтесь! — все настаивал Сергей. — У нас, молокан, разные люди есть. Мы вам рады, а есть такие, что пока и не рады. И русский язык нам слушать приятно.

— Да, — заговорила Анна Даниловна, замолчавшая было за столом: зубов у нее нет, жевать трудно, невестка Вера подкладывает ей кусочки помягче, — когда я жила в России, в гимназии училась, хотела потом учительницей быть. В Ставрополе это было. А тут война гражданская, отец мне учиться и запретил. Иль кадеты, говорил, явятся, иль большевики придут, тебя и заберут. Будь простая девушка.

— Почему кадеты? — спрашиваем мы все сразу, и Сергей, и Игорь Соколов, и я.

— Не знаю, он так мне говорил: кадеты — богачи, а большевики идут как бедный народ.

— А я, мама, знаю, — сказал Сергей, — были белые и красные, я так понимаю. И война шла за веру: кто в революцию верил, а кто в другое.

— Хорошо дома жили, пока раскулачивать не стали и грозиться на веру молоканскую, — снова вступает Анна Даниловна. — Работали мы много, а им того мало. Пришли раскулачивать, а меня в кровать положили. «Кто такой лежит?» — спрашивают. «Дочка моя одна-единственная, — отец говорит, а