Далеко ли до Чукотки? - Ирина Евгеньевна Ракша

Молоко смачно вжикает белой струей, поднимает мягкую шапку пены. Сергуня, сидя под брюхом коровы, зажав в худых коленях ведро, быстро доит, твердит ласковым полушепотом, как твердила когда-то мать: «Мòлики… Мòлики…» Корова, чуя что-то чужое, неладное, встала с трудом, с уговорами и сейчас резко машет хвостом, подрагивает кожей на крутых боках, то и дело переступает. «Ах, язви те… Все балуешь? — сердится парень и на корточках тянется следом: — Стой… Молики, молики…» — пена растет в ведре, как опара. Колени чувствуют живое тепло, в нос ударяет парной сладкий дух молока, сразу напоминающий о деревне, о теплой поскотине, о материнских руках, о том, чего для Сергуни давно уже не существует. Ему хочется наклониться, прильнуть к ведру и, пачкая щеки и нос нежными пузырьками тающей пены, пить и пить, не отрываясь, наполняясь теплом и как бы возвращая себе что-то сладкое и забытое. Но он доит, торопится, поочередно тянет розовые соски, и подрагивает под руками мягкое белое вымя в тугих жилах под мелкой гладкою шерсткой.

Выстрел громыхнул гулко, словно удар бича. И в тот же момент Сергуня увидел белую струю молока, хлестнувшую из стенки ведра прямо в зелень травы. Первым было желание сразу прикрыть дыру ладонью. Но в ту же секунду, бросив ведро, отскочил, метнулся в сторону. И, пригибаясь, хоронясь за коров, бросился к чаще, где у пихты оставил привязанную лошадь. В испуге шарахнулись, дурно заорали овцы. Поднялись, побежали коровы. А он метался меж ними, и одна только мысль — добежать до лошади, вскочить в седло — билась в сознании, как на конце иглы. Чаша — вот она, совсем уже близко, осталось рукой подать. Но из кустов навстречу вдруг грохнул еще один выстрел, потом еще и еще. Храпя, тяжело осев на передние ноги, перед ним повалилась корова. И он сразу понял, что это — все, что теперь ему — крышка. Казалось, что бесконечно долго бежит он обратно к ручью по яркому лугу, по желтым цветочкам, не чувствуя тела, мелькая босыми пятками. И долго, настойчиво, как во сне, слышит гулкий, дробный топот сапог по земле… Потом его ловили в чаще, в густом олешнике, травили, как зайца, с криками, с бранью ломясь по кустам. В криках он различил голос старосты Чуркина, хриплый, азартный. Вконец исхлестанный, исцарапанный, парнишка метался из стороны в сторону, задыхаясь, упрямо твердил про себя: «Сволочь!.. Сволочь! Какая же сволочь…» Он ненавидел Смородина! Он презирал его! И себя презирал и был готов разодрать зубами за дурью свою башку, за доверчивость. «Продал, сволочь… Все-таки продал…» Злая, слепая ненависть и мальчишеское отчаяние, беспомощность колотились во всем его маленьком существе. Он задыхался, захлебывался, пока сзади не навалились с сопеньем, не примяли к колкой земле, не ударили чем-то тяжелым по голове…

— А Фирс, он был ни при чем, — в раздумье, по-стариковски вслух произнес Сергуня и отстранился от горячей плиты, потер сухие ладони.

Сразу же кто-то отозвался:

— Ладно, дед, хватит тебе ворчать. Садись лучше в очко. Без тебя игры нет.

За столом оживленно играли. Борька Котарев с рыжим роскошным чубом, навалясь животом на край стола, с удивительной ловкостью тасовал затертые пухлые карты. Генка Смородин уже напился чаю и мыл стаканы под рукомойником. Длинный серый свитер обвисал на тонкой его фигуре, под грубой домашней вязкой выступали худые лопатки.

— Вот сюда садись, дед, — звал Борька. — Потрясем твою пенсию.

За столом засмеялись. Сергуня, тоже с улыбочкой, скинул ватник. Вынул ноги из валенок и по-домашнему остался в белых высоких носках.

— А вы не шутите. Дед у нас еще тот. Молодожен! Честное слово, — Борька плутовато подмигивал новичкам. — Лучиху себе сосватал. Всех обскакал! — раздавая, стал шлепать по столу картами, рыжий чуб его лихо подрагивал.

— На зубки берешь? — Сергуня тоже озорно подмигнул: — А то зевать будем!

— Как с молодой женой-то? — не унимался Борька. — Трудно, поди, приходится?

— А то как же! Известное дело! — в тон ему ответил старик и аккуратно поставил за печку валенки.

На такие вопросы он привык уже отвечать задиристо, весело, даже многозначительно, тая от всех в глубине души настоящую правду. Действительно, случился однажды грех, еще в самом начале, когда купили новую койку. Случился, чего говорить. Но на утро Лучиха на него не глядела, фыркала, отворачивалась и бегала к соседке в баню. На том все и кончилось. Конечно, веселого в этом мало, но, если по правде сказать, Сергуню это не очень-то огорчило. И даже к лучшему, что все сразу же прояснилось. Ему-то давно было ясно, что года его вышли. И теперь уж не в этом суть. Теперь ему было радостно даже и так глядеть на Лучиху и жить рядом с ней в теплом доме. Да и ее года, как он полагал, уже спешили на убыль, и скоро телесное беспокойство должно было смениться мудрым покоем. Другое, совсем другое томило и огорчало Сергуню в новой жене. А порою даже пугало. Это ее холодное, жесткое сердце, не заполненное добротой и любовью. И он не видел покуда возможности отогреть его.

— Вот местечко счастливое, — приглашали ребята. — Дядя Коля сидел, всю мелочь оставил.

— Хватит вам, брёхалы! — сердясь, поднял голову Иван Свинцов и, покрутив пуговку транзистора, усилил звук. — Не дают, черти, слушать.

Свинцов работал на строительстве рудника, возил туда оборудование, стройматериалы, а сейчас доставлял какие-то громоздкие железобетонные блоки, назначения которым Сергуня не знал. И от всего этого испытывал к Свинцову и его другу алтайцу какое-то особое уважение. Это подумать только, каждый день их машины, надсадно ревя, ползут по тракту на Семи́нскую сопку. Осторожно, словно на ощупь, спускаются с многотонным грузом по бесконечным крутым серпантинам, где путь измеряется метрами. Потом, наверстывая время, мощно и ровно гудят по долинам, мимо пролетающих деревень и, не снижая скорости, многие километры идут по карнизу ущелья у Белых скал, по узкой кромке пропасти над буйной, зажатой где-то внизу рекой. Порой за трое суток они умудряются делать по две ездки, и тогда, измученные, усталые, ночуют не дома, а здесь, на полпути, в «экспедиции».

Сергуня обеими руками пригладил волосики на затылке и, мягко ступая по полу в шерстяных носках, пошел прямо к Ивану Свинцову, даже не поглядев на картежников. До блеска вымытый пол был светлый, осиновый, без щелей. Подогнан на славу. Сергуня помнил,